Господство
Шрифт:
У матери Дженин мебели не было вообще. Только непокрытый матрац стоял в центре на полу, выложенном красной плиткой. Голые стены были покрашены в темный матовый цвет.
Ей никогда не нравилось сюда заходить.
Пенелопа дошла, наконец, до своей комнаты и бросила книги на постель. Схватила с журнального столика общую тетрадь и ручку, спустилась снова вниз по лестнице, прошла через библиотеку и раздвинула створки стеклянной двери, ведущей в сад. Вернее, в то место, что называлось садом. Для нее же это место было многим больше, чем просто сад. Это был заповедник, убежище, куда она приходила отдохнуть, расслабиться и поразмышлять, где могла побыть одна. Матери, казалось, угадывали ее желание и поощряли приверженность девушки к этому уголку. Изначально, в летнее время они собирались
Она оглядела обнесенный стеной квадратный двор. В центре располагался фонтан, точная копия эллинского, обнаруженного среди руин на античной вилле, которую мать Маргарет разыскала во время ее путешествия в Грецию. От фонтана лучами, подобно спицам на колесах, расходились грядки матери Шейлы, на них росли лекарственные травы, кусты редких цветов, овощи и зелень. Между ними были специально установлены различные предметы, имеющие археологическую ценность, и скульптуры народных мастеров, которые матери собирали долгие годы. В саду стояло несколько скамеек, но Пенелопа всегда предпочитала сидеть на бортике фонтана, прислушиваясь к журчанию воды и чувствуя, как брызги светлой водяной пыли оседают на коже рук и лица.
Хотя девушка ничего не сказала Фелиции – и, наверное, никогда не скажет, – но вопрос о сексуальном предпочтении ее матерей сегодня опять поднимался в школе. В прошлом году ее чуть не исключили после драки со Сьюзен Холман, которая назвала продукт, производимый их заводом, «Лесбиянским вином». Сейчас они со Сьюзен учатся в разных классах, и у них нет общих предметов, но в холле после обеда она слышала, как Сьюзен громко сказала что-то о «Предприятии лесбиянок», и ее вульгарные подружки в голубых джинсах истерически захохотали. Пенелопа проигнорировала эту реплику, продолжая свой путь – она в это время шла в класс, – как будто не слышала. Но она слышала. И это было очень неприятно.
Это всегда было очень, очень неприятно.
Иногда и сама она задавалась вопросом, не являются ли некоторые из ее матерей лесбиянками. И ей становилось еще хуже. Этот слух муссировался в городе уже многие годы, так что перестал казаться уж таким невероятным. Правда, каждая из женщин периодически встречается с кем-то из мужчин, но, насколько ей известно, это является просто прикрытием, попыткой сохранить достойную репутацию в интересах бизнеса. Ни у одной из них ни разу в жизни не было ни одной серьезной связи с мужчинами, как, впрочем, и в ее собственной жизни тоже.
Кроме того, ее матери были… хм, какими-то странными, непонятными не только для посторонних, но очень часто даже и для нее. Как бы ей не хотелось думать обо всем этом!
Особенно о матери Дженин.
Конечно, если бы все они действительно были лесбиянками, то Пенелопа была бы их приемной дочерью. Но это не так. Она была дочерью одной из них. Значит, по крайней мере кто-то из них бисексуален или хотя бы раз имел дело с мужчиной.
Пенелопа села, опустив пальцы в холодную воду бассейна фонтана. Она их всех называла «мамами», но знала, что родительница у нее только одна. У нее имелись довольно серьезные соображения по поводу того, кто из них на самом деле ее родная мать. Прежде она делала попытки прямо в лоб спросить об этом каждую из них, но те отказывались это обсуждать. Все они твердили ей одно и то же: в их сообществе не приняты традиционные родственные отношения, как в обычных семьях, поэтому она должна считать каждую из них своей матерью. Но девушка давно заметила, что относятся они к ней по-разному. Некоторые были добры, более открыты и искренни, и она платила им тем же, а к другим относилась иначе.
Самую большую близость Пенелопа чувствовала к матери Фелиции и верила, что именно она – ее родная мать. Аргументы, подтверждающие этот факт, были туманны, срабатывала скорее интуиция, основанная на некоторых наблюдениях, а это было самое важное. Именно мать Фелиция в течение многих лет больше остальных заботилась о Пенелопе,
И это было ей приятно.
Пенелопа посмотрела в воду на переливчатое, искаженное отражение своего лица. Она была хорошенькая и знала это, любила смотреть на себя, хоть и не была одержима этим. Она не тратила массу времени на уход за лицом и за волосами, но если ей доводилось проходить мимо зеркала, она неизменно смотрелась. Ей казалось, что собственное, приятное отражение в зеркале успокаивает. Но всегда смущалась, если кто-либо заставал ее за этим занятием.
Иногда Пенелопа задавалась вопросом, не лесбиянка ли она сама? Это было не так уж невообразимо. Находясь с младенческого возраста в исключительно женском окружении, она вполне могла стать «розовой». У нее всегда имелись трудности в общении с мальчиками, поэтому она никогда не делала попыток войти в их крут, как большинство ее ровесниц в подростковом возрасте. По ночам, когда она мастурбировала в постели, ей одинаково нравилось, как ее пальцы чувствуют себя в ее вагине и как ее вагина чувствует прикосновение кончиков пальцев. Она наслаждалась податливой мягкостью, теплой влажностью, даже слабый нажим на стенки вагины средним пальцем, когда она случайно опускала его в открытое пространство, приводил ее в экстаз. Она не могла представить себя дотрагивающейся до тела другой девочки – одна мысль об этом вызывала отвращение, – но разве удовольствие, которое она испытывала, лаская себя пальцами, не делало ее лесбиянкой?
В этом она не была уверена.
Может быть, тот факт, что ей трудно представить себя в романтической ситуации с кем-то вдвоем, не важно, с мальчиком или девочкой, означает, что она просто бесполая?
Она замутила отражение, растворив свое лицо в водяной ряби.
Почему все это так сложно?
Сзади послышался стук. Она повернулась, увидела в окне мать Фелицию – та махала рукой. Пенелопа ответила на приветствие, затем посмотрела вниз, на колени, открыла тетрадь, щелкнула ручкой.
«Сегодня, – написала она, – был первый день моего выпускного года…»
Глава 5
Высокие старинные напольные часы, выстроенные в ряд вдоль стены у двери – их было здесь четыре пары, – пробили шесть. Вик Уильямс поднялся, выключил кассетный магнитофон и прошел за прилавок, чтобы закрыть дверь. День сегодня был длинный, очень длинный. Скучный был день. И не очень прибыльный. Сейчас вроде бы туристский сезон, но с тех пор как он открыл магазин сегодня утром, сюда заглянули только пять человек, да и то никто ничего не купил, только глазели. «Пропал у людей вкус к вещам», – подумал он. Каникулы кончились, начались занятия в школах, и теперь до середины октября торговля будет постепенно идти на спад.
А ведь были времена, когда антикварный бизнес процветал круглый год, когда не надо было даже особенно рекламировать товар, когда даже местные женщины хотели иметь в своих гостиных витражи, а респектабельные мужчины средних лет покупали своим женам на день рождения старинные граммофоны. А вот сегодня антиквариат не в почете. Теперь люди покупают на стены разных там Нагелей и Найманов, искусство ширпотреба, а лучшим подарком ко дню рождения считается телевизор или видеомагнитофон.
Вик опустил на окнах жалюзи. Очень хотелось есть, но оставалось еще три коробки со стеклом эпохи Великой депрессии, которое он приобрел несколько недель назад на распродаже и которое надо было каталогизировать. Конечно, он мог это сделать сегодня раньше, ведь после обеда практически никого в магазине не было, но он ненавидел заниматься разборкой новых приобретений в рабочее время. Это превратилось у него в своего рода ритуал, каждый экземпляр надо было внимательно осмотреть, оценить, зарегистрировать, и, разумеется, для таких занятий вечер подходил ему гораздо больше, чем утро или день.