Господствующая высота
Шрифт:
Тот с ожесточением раздувал мехи, его уши порозовели. Авдеев щурился, удерживая смех.
— За дверью лежит, можешь взять.
Уля нагнулась и вытащила небольшое колесо с блестящей, как зеркало, новой шиной.
— Никифорова работа…
— Неужто твоя, Никиша?
— Его самого! Знатный мастер. Редкий жених будет!
В ответ Никифор так качнул коромысло, что длинное лезвие пламени сорвалось с углей, и не защитись Авдеев рукой, оно опалило бы ему бороду.
Уля засмеялась тонким, гортанным смешком.
— Пусть
С гиком и присвистом к кузнице подкатил на дребезжащих дрожках Сережка Репкин, бригадир.
У него жена родила в городе, и председатель одолжил ему свои дрожки проведать роженицу. Ради такого случая конюх запряг рысака Ворона, кровняка-орловца. При выезде из деревни Ворон расковался на заднюю ногу, и Сережка завернул к кузнице.
Взволнованный своим отцовством, гордый тем, что колхоз отпустил с ним лучшего рысака, Сережка говорил безумолку.
— Чувствуешь — мальчишка родился! А? Настоящий мальчишка — десять фунтов весу, четыре килограмма, как часы!..
Не заводя Ворона в станок, Авдеев взял в колени его копыто, клещами отодрал подкову и коротким острым ножом срезал стружку ногтя. Стружка, похожая на черепаховый гребень, упала ему в фартук. Защемив во рту гвозди, Авдеев стал прибивать новую подкову. Ворон стоял смирно, только порой ленивым взмахом тяжелого хвоста отгонял докучливых слепней.
Авдеев заколотил последний гвоздь в неподатливую мякоть копыта и дружески пнул коня под зад.
Ворон саднул крупом, новая подкова звонко лязгнула о передок дрожек.
— Мне его опять дадут, как за сыном поеду, — похвастался Сережка, подбирая вожжи.
— Ты наперед ко мне заверни, я рессоры подтяну, чтоб не трясло.
Сережка махнул рукой и дернул вожжи. Ворон чуть осадил на круп и с места рванул на полную рысь.
Авдеев велел Никифору потушить огонь в горне, а сам стал собирать инструменты и поковки в почерневшую от времени кожаную сумку.
— Приберись тут покуда, я за бричкой схожу. На ток поедем.
На базу Авдееву запрягли чалого крепыша меринка. Авдеев положил сумку в ноги, взобрался на скрипучее сиденье двуколки и цокнул языком. Крепыш неторопливо затрусил к околице. Там их нагнал Никифор и ловко, на ходу, вскарабкался на сиденье.
Выехав из деревни, они миновали заросли орешника, окружавшего деревню зеленой изгородью. Молодые орехи в бурых чехольчиках сгустками теней пятнали подкладку листьев. Порой орешник расступался, освобождая место березе, дикой яблоне, груше, дальше вглубь невеликие дубки мягко шелестели своими вощеными листьями.
За орешником развернулись поля. Медные ости скошенной ржи чередовались с золотыми стрелами пшеницы. Спелый запах осени — запах хлеба и первых опавших листьев — наполнял душный, предгрозовой воздух.
Повернувшись на узком сиденье, Никифор сказал:
— Дядь Степ, нынче будем
— А то как же! Ведь обещались…
— Нравится мне, дядь Степ, тонкое работать! Когда не просто так, а с секретом. Вот у крестной часы есть с кукушкой. Кукушка высовывает голову и кукует, сколько положено, отсчитывает. Вот бы такое работать!
— Это можно. Кончай семилетку, мы тебя в город к часовщику определим, познаешь тонкую механику. Сейчас, друг Никифор, вашему брату все доступно, только захоти крепко!.. А все ж таки я тебе скажу — лучше кузнечного дела нет и не было на свете!..
Авдеев мог бы еще долго рассуждать на излюбленную тему, но впереди открылся ток.
Низкое ватное облако проплывало над полем. Сизая тень накрыла ток, выделив его темным пятаком посреди золотистого поля. Тяжелый ремень бежал от трактора к молотилке, ревел барабан, жадно поглощая скопы, которые задатчик едва успевал подсовывать в его пасть, взмахом ножа разрезая соломенные вязки.
К Авдееву подошел машинист Кирьянов, прозванный Цыганом за смуглую кожу, черные кудри и маслянистость темных глаз.
— Как дела, Цыганок?
— Хотим до грозы управиться, да «фриц» подводит, — Кирьянов тряхнул кудрями на трофейную молотилку.
— Барабан барахлит?
— Да и барабан тоже. Морока с ней! Нынче ее так распарило, насилу дратвой связал, чуток вся не развалилась.
— Никифора оставлю. Он шкивы сменит.
— Девки! — обернувшись к молотилке, заорал Кирьянов. — Целуйте Акимыча, он вам Никишку дарит!
Но девушкам приходилось слишком горячо, и шутка Кирьянова пропала впустую. Машинист огорчился, а нахохлившийся было Никифор разом повеселел.
Авдеев взял путь на дальний, окраинный клин, где подымали целину. Это был последний участок, еще не освоенный колхозом после войны. Он лежал за глубокой яругой и одной стороной примыкал к дубовому урочищу, другой ниспадал к реке.
Авдеев натянул вожжи, — двуколка спускалась по отлогой пади яруги. Здесь, в низине, парило еще сильнее. Душные волны подымались от перегретой влажной земли. Дождей не было уже целую неделю, и земля мокрела собственным потом, исторгнутым из нее последним жаром осеннего солнца.
Авдеев подолом рубахи утер лицо.
— Ишь, наддает! — сказал он меринку. — Не миновать грозы.
Меринок согласно махнул хвостом и в ответ на ласковый голос сбавил рысь.
— Сейчас бы оно в самый раз, озимые дружно взойдут.
Меринок был согласен и с этим и, чтоб способнее было участвовать в беседе, совсем перешел на шаг.
— Счастливый ныне год, — рассуждал вслух Авдеев, — все приходит ко времени — и дождь, и вёдро.
Но тут он заметил, что его молчаливый собеседник свернул с дороги и тянется мордой к высокому белоголовнику. Авдеев привстал и тяжелой рукой, привыкшей к двухпудовому молоту, вернул меринка на путь истинный.