Господствующая высота

Нагибин Юрий Маркович

И вот однажды, выйдя ранним утром на крыльцо, Кретов обнаружил, что его небольшой дворик зарос сорняком, как заброшенный погост. От маленького колодца остался виден лишь один вороток, плетень сгинул под лопухами, длинные, жадные травы тянулись по стенам крытого двора, стремясь поглотить и его…

«Эх, житье бобылье! — усмехнулся про себя Кретов. — Не заметишь, как и вовсе потонешь в бурьяне!»

Кретов поплевал на ладони, испытывая тот приятный азарт, который всегда вызывала в нем ручная работа, но тут вспомнил, что у него нет косы. Косу можно было

занять у соседей, но Кретов любил каждое дело делать основательно, поэтому он справил себе собственную косу. Достав у кузнеца хороший нож, он старательно отбил его оселком, наточил до бритвенной остроты и вместе с грабками приделал к гладкой, удобной ручке.

На следующий день Кретов вышел по утренней росе. Примерившись взглядом к могучей поросли в серебристом бисере, он пошел выписывать ровные полукружья. Он брал низко, по самый корень, но ни разу не смазал, не зарыл косу и с удовольствием обнаружил, что не забыл старую науку.

Бурьян был тугим и крепким, как дерево. Коса со свистом перерезала неподатливые, словно резиновые, стебли, ложившиеся широким веером у ног косаря; капли росы сверкали на голубоватом ноже. Кретов напористо врубался в чащу, ступая по трубчатым упругим остям.

Он так вошел во вкус косьбы, что не заметил, как к его дому подошел парторг колхоза Марк Иванович Ожигов и, опершись о плетень, стал внимательно следить за его работой. Вывел Кретова из забытья ровный, но звучный голос парторга:

— Здорово у тебя получается!

Кретов поднял голову, утер струящийся по лицу горячий пот.

— Ты ко мне?

— Н-нет, мимо шел да вот загляделся.

— Косьбы, что ль, сроду не видел?

— Косьба косьбе рознь, — отозвался Ожигов. Да ты продолжай, не стесняйся…

Кретов пожал плечами. За недолгое время своего знакомства с Ожиговым он успел убедиться, что всякое проявление праздного любопытства было в корне чуждо сухинскому парторгу. Обтерев косу пучком травы, Кретов с выжидательным видом обернулся.

Несколько секунд длилось молчание, затем Ожигов сказал:

— Почему это у тебя в анкете сказано, что ты маленько немецким владеешь, а вот насчет того, что ты мастер косить, — ни слова?..

— Ну вот, теперь тебе мой немецкий поперек горла встал…

— Неверно это. Немецкий в колхозном деле тоже сгодиться может.

Кретов захохотал.

— Чего зубы скалишь? — сердито, но с теплой усмешкой в маленьких серо-зеленых глазах, продолжал Ожигов. — Может, немцы чего дельное про землю или про коней напишут, а ты прочтешь и нам расскажешь. Я ведь не на тебя, на себя злюсь. Лучше я должен своих коммунистов знать, про каждый их талант знать должен. А то, смотри, я уж два дня мозги ломаю, и вот, можно сказать, случай помог. А случай — друг коварный, на нем расчет строить нельзя.

— Марк Иванович! — взмолился Кретов. — Ты что, подрядился надо мной воду лить? Скажи толком!

— Постой! Ты часом не зайдешь в правление?

— Значит, дело есть?

— Так… разговор… — И, приподняв фуражку с помятым козырьком, Ожигов зашагал прочь.

II

Кретов

был взволнован. Он понял, что Ожигов намеревается дать ему какое-то партийное поручение, и хотя не догадывался о его сути, но чувствовал, что оно должно существенным образом отразиться на его жизни в колхозе.

Кретов был местный уроженец и уже более двух месяцев работал заведующим конефермой, но до сих пор он ощущал себя в колхозе пришельцем, посторонним на сухинской земле человеком.

Еще в гражданскую войну шестнадцатилетнего Кретова потянуло из отцовского дома. Он скитался, батрачил, без малого год походил с конницей Буденного и навек заразился любовью к коням. Позже он окончил зоотехникум и работал сперва старшим конюхом, затем помдиректора и главным объездчиком на одном из орловских конезаводов. За все эти годы он ни разу не выбрался в родное село, лежащее близ Суджи, на берегу реки Псел.

Кретов и сам не мог понять, почему спустя несколько лет после окончания войны его неудержимо потянуло в родные места. Кретова не ждала там никакая близкая душа, родители его умерли во время оккупации, и все же он бросил свое место на большом орловском заводе и поехал в Сухую, управлять разрушенной гитлеровцами конефермой.

Он поселился в пустынном, утратившем жилой дух родительском доме и начал приводить в порядок разрушенное и запущенное хозяйство фермы. Работа была не по масштабам одного из опытнейших лошадников Орловщины, а его должность заведующего — не более чем вывеской, потому что Кретову приходилось совмещать обязанности конюха и объездчика, плотника и строителя. Но Кретов не раскаивался в своем решении.

Его мучило сожаление, что вся судьба Сухой, упрямо борющейся за свое счастье, прошла мимо него. Кретов не давал себе спуску, силясь превратить разоренную конеферму в действующую статью колхозного хозяйства.

Но случилось так, что Кретов оказался как-то в стороне от большой колхозной жизни, от своих односельчан. Этому способствовала прежде всего обособленность его работы, а также и его несколько застенчивая сдержанность.

Сейчас Кретов думал, что партийное поручение будет его проверкой в глазах односельчан как человека, коммуниста и члена коллектива. Или же рухнут все преграды, отделяющие его от односельчан, или же он надолго останется в своем теперешнем положении.

Выслушав рапорт дежурного, младшего конюха Никифора, и отдав все необходимые распоряжение, Кретов поспешил в правление.

Разговор с парторгом оказался серьезным, гораздо более серьезным, чем предполагал Кретов.

— Я думал, в колхоз пришла большая партийная и организующая сила, — говорил Ожигов, — а пришел хороший конюх. Не перебивай, знаю, что скажешь! «Конеферма — большое дело…» — и так далее… Знаю. Только не поверю, чтобы она всего тебя поглощала. Может, в будущем когда развернешься… И все равно — ты же старый коммунист, ты командир роты, шутка сказать!.. А что ты, кроме конюшен, увидел здесь?! Ты влез, что ли, в жизнь колхоза? Ты болеешь нашими нуждами? Сердцем болеешь за колхоз?