Господствующая высота
Шрифт:
«Наверное, батька был у матери под каблуком», — подумал Кретов и пожалел, что так мало знал родителей и свои сыновние чувства выражал лишь тем, что каждого пятнадцатого числа присылал им сто пятьдесят рублей из своего жалованья.
Каково-то им было умирать в неволе, видя порушенной и поруганной ту жизнь, которую они сами закладывали в числе первых сухинских колхозников? Наверное, весь мрак, весь ужас прошлого обрушился на стариков, когда выходцем с того света явилась в деревню прежняя хозяйка сухинских и стрешневских земель.
Что бы им было протянуть еще годок-другой,
Кретов вздохнул, поднялся и, нахлобучив фуражку, вышел из дому.
Туман медленно наползал на луговину перед домом, растекался темномолочной рекой; месяц, подымаясь все выше, утрачивал золотистость, светлел.
Подул холодноватый ветер; подсолнечники в лад кивнули смуглыми головками.
Деревня спала, лишь в нескольких окнах еще горел свет. И в одном из них, на колеблемой ветром занавеске, Кретов заметил острую тень Ожигова. Занавеска то округло прогибалась внутрь, и тогда профиль Ожигова полнел, смягчался, то выпячивалась наружу, и тогда черты его вытягивались, заострялись еще больше. Он или читал, или работал, и Кретов, ощутивший внезапную нежность к парторгу, не стал его тревожить, прошел мимо.
Он сам не заметил, как вышел за околицу. По правую руку от него, в долине, мутился под наволочью тумана Псел, слева шумел молодой фруктовый сад; прямо перед ним расстилался обширный выгон, тянувшийся до самого стрешневского болота. Темнели высокие стога сена, но выгон снова оброс пышной травой; впору было косить его вторично.
Крепкий юго-западный ветер, дувший с небольшими перерывами целую неделю, твердой и ласковой рукой поглаживал зеленый ворс земли. Трава наклонялась в сторону его полета, затем выпрямлялась, словно противясь ласке, и снова гнулась ряд за рядом; длинные изумрудно-атласные волны пробегали по полю из края в край.
Кретову вспомнилось, как в детстве он вытряхивал вместе с матерью зеленую плюшевую дорожку — самую драгоценную вещь в доме, которая хранилась и кованом сундучке. Верно, дорожка эта стала добычей гитлеровцев вместе с остальным скромным крестьянским богатством, накопленным за многие годы. И вот, когда он встряхивал свой конец коврика, по зеленому плюшу прямо в руки матери катилась такая же упругая светлая волна, а над дорожкой подымалась серая пыль, заставлявшая его чихать.
Только ковер, расстилавшийся сейчас перед ним, был куда пышнее и богаче, и это богатство не удалось унести в заплечном мешке жадным до чужого добра захватчикам.
Если б Кретов не был занят своей неотвязной думой, то, надо полагать, зрелище залитых месяцем, колышимых ветром трав дало бы ему лишь ощущение извечно милой русской красоты. А сейчас взгляд Кретова вдруг посуровел, глаза сузились холодно, пристально, остро. Захлопнулись створки, впускавшие и его сердце всю эту безмятежную, бескорыстную прелесть. Оценивающий, прикидывающий, чего-то ищущий и что-то решающий взгляд хозяина неторопливо бежал по полю путем ветра и, очевидно, нашел то, чего искал.
— «Ветер, ветер, ты могуч!..» — проговорил Кретов, повернулся на каблуках и зашагал к дому.
Слегка запыхавшись, Кретов вскарабкался на вершину холма.
Вокруг небольшого шалашика, в котором, наполовину врытая в землю, стояла бочка с водой, расположились косари и вязальщицы первой бригады.
Мужчины спешно докуривали папиросы, женщины в сторонке вели оживленный разговор. Кретов увидел много знакомых лиц. Были здесь и «колхозная газета» — Нефедьева со своей неизменной лениво-праздничной улыбкой, и Свистунов, по прозвищу «пятый туз», и демобилизованный сержант Шумилов, который лихо отплясывал на открытии клуба, и его приятель Селезнев, тоже бывший фронтовик. Других Кретов, хотя и знал в лицо, не помнил по фамилии.
Его появление с косой на плече вызвало оживление.
— Здравствуйте, товарищи! — крикнул Кретов.
Отозвались нестройно.
— Как же это вы, Алексей Федорыч, коней бросили? — спросила любопытная Нефедьева.
— Это я временно, подсобить вам пришел.
— А мы вроде и не просили, а, Селезень? — не глядя на Кретова, вполголоса сказал Шумилов.
Светлые огоньки мелькнули в глазам Кретова, но так мимолетно, что никто не заметил.
— А я и не стал дожидаться, когда попросите. Знаю: народ вы деликатный, застенчивый, так и будете маяться через пень-колоду.
— Мы, знаете, от груди давно отученные, — развязно заговорил Шумилов. — Нам няньки не требуются…
Кретов подошел вплотную к Шумилову — и в упор:
— Сколько даешь?
— Норму, — машинально ответил тот.
— А еще бывший фронтовик! Ты фашистов тоже по норме бил, а?
Все засмеялись. Круглолицый, с детскими яблоками щек, Селезнев хлопнул приятеля по плечу.
— Подбрили тебя, Андрейка!
Шумилов было смешался, но затем нашел новую тактику:
— Значит, по-вашему, нормы занижены? Так, что ли? — спросил он с подчеркнутой вежливостью.
— Норма старая, а колхозник после войны покрепче стал. Верно, Селезнев?
— Точно, — отозвался тот, поведя плечом.
— Что точно? — огрызнулся Шумилов. — А сам-то ты сколько даешь?
— Шестьдесят соток, — неуверенно отозвался тот.
— Оговариваешь ты себя, — заметил Кретов. — Чтоб такой орел да шестьдесят соток давал! Да ты, наверное, по гектару берешь!
— До гектара у Мишки нос не дорос, — ввернул Свистунов.
— Поговори еще! — обозлился Шумилов. — Сам небось и норму не вытягиваешь.
— Я что… Я старой… — смешался Свистунов.
— Тут, товарищ Кретов, такая петрушка, — серьезно, с сердцем заговорил Селезнев, — эти руки, — он выбросил вперед большие ладони, — к машинам прикипели, как-то нейдет коса к руке.
— Милый ты мой друг, — душевно сказал Кретов, которому нравился добродушный парень, — так ведь у кого руки к машинам привычны, тому коса — игрушка!
— Чем говорить-то, — встряла быстроглазая Амосова, — взяли б да показали!
— Это верно, — пробурчал Шумилов, — говорить мы все мастера.