Господствующая высота
Шрифт:
— Конеферма — не колхоз?
— Молчи, после скажешь. А сейчас скажи мне одно: задел я тебя или нет?
Не все было справедливым в словах парторга. Ожигов отлично знал, что лишь в последние дни Кретов чуть высвободился, а до того не имел и минуты свободной. Словом, возражения можно было найти. Но Кретову не хотелось возражать. Он пристально смотрел на сухощавое, бледное лицо Ожигова в мелкой красноватой насечке оспинок. Ожигов потерял на войне единственного сына, талантливого юношу-авиамоделиста, он живет с больной женой, которая так и не оправилась от этой потери. А он ничего не утратил в своем человеческом достоинстве, ни одной створки сердца не закрыл от людей,
— Ну, чего молчишь? — нетерпеливо спросил Ожигов.
Кретов улыбнулся:
— Задел, Марк Иванович.
— Стоп! Больше мне ничего не нужно. Теперь у нас дело пойдет. На, читай!
Он протянул Кретову листок бумаги, на котором стояли какие-то фамилии и цифры.
«Подрезков — 0,5 га, Селезнев — 0,6 га, Алферьев — 0,3 га, Свистунов — 0,3 га, Шумилов — 0,4 га…» — дальше Кретов читать не стал.
— Это что?
— Последняя рапортичка по косовице, данные первой стрешневской бригады. Ты знаешь норму — сорок соток за рабочий день. Большинство выполняет — и только. Да и норма низкая, мы должны за другую норму бороться, понимаешь? Я глядел, как ты косишь, — картина. В общем надо это дело поднять, чтобы хоть по две нормы давали. Договорились?
Кретов кивнул. Ожигов испытующе посмотрел на него, порылся в столе и вытащил от руки сделанную карту. Кретов увидел голубую ленту реки с надписью «Псёл», зеленые квадраты полей и группу прямоугольничков — деревня Сухая, темнозеленое пятно гиблого стрешневского болота и еще прямоугольнички — Стрешнево, небольшая деревенька; колхозы этих двух деревень недавно слились в один.
— Карту читать умеешь? — улыбнулся Ожигов. — Это вот сухинские поля, а здесь, за болотом, где холмы, и дальше — стрешневские. Из-за этого болота проклятого стрешневцы сроду свой хлеб комбайном не убирали — подъездного пути не было. Осушить же болото у мелкой артели силенок не хватало, так конными лотками и обходились. А нынче, после дождей, даже жатка через болото не пройдет. Приходится брать хлеб вручную. Ну, а народ отвык от ручного действия. При таких темпах, того гляди, хлеб осыплется, да и рабочие руки нужны. Мы должны осушить болото нынешней осенью, чтоб с будущего года по-настоящему освоить всю площадь. Смекаешь теперь, что к чему?..
Да, дело было нешуточное, и Кретов это прекрасно понимал. От косовицы стрешневских хлебов во многом зависела судьба укрупненного колхоза. Но Кретова не слишком изумили те масштабы, до каких выросло порученное ему скромное задание: научить людей лучше косить. Старый член партии, он по опыту знал, что за каждым партийным поручением, каким бы скромным оно ни казалось с первого взгляда, если продумать его до конца, неизменно окажется дело государственного значения и смысла.
На прощание Ожигов сказал:
— Ты боевой офицер и знаешь, какова сила личного примера. Мы на тебя крепко надеемся.
Мысль о завтрашнем деле весь день неотступно преследовала Кретова. То личное, чем волновала она его вначале, отступило на задний план. Оно не исчезло, но как бы слилось с большим и трудным чувством ответственности, завладевшим Кретовым. В партийном поручении всегда так: свое, душевное и общественное образуют единый сплав.
Объезжая Стрелку — вороного жеребенка чистейшей орловской крови, Кретов нарочно махнул на стрешневские поля.
В пору его детства эта земля была пустошью, куда мужики иной раз выгоняли скотину. Делалось это с опаской — земля принадлежала господам, и хоть пропадала безо всякого смысла, все-таки неведомо было, как посмотрят владельцы на такое своевольство мужиков.
Сейчас тут золотилась густая, плотная рожь, с хорошо наполненным колосом. Ржаное поле сбегало в низину, затем довольно круто карабкалось по склону. Стана косарей не было видно, наверное он расположился на верхушке холма.
Кретов сорвал колосок и растер его в ладонях. Когда отлетели хоботья и вышелушилось зерно, на ладонях остался легкий вощаный следок. Это хорошо: значит, зерно не переспело, и опасения Ожигова покамест лишены оснований. Только уж больно густа тут рожь. Верно, косари не так уж плохи. Такую рожь впору серпом жать! Кретов усмехнулся: к новому году как раз бы управились!.
Поднявшись на верхушку крутого взлобка, на котором стояла Сухая, Кретов придержал коня. Отсюда широко окрест открывался простор.
Желтоватый у берегов и голубой по стрелке Псел, словно старинная орденская лента, перехватывал грудь земли. Во все концы просматривались колхозные поля в золоте разных проб — от грубого, «самоварного» золота недозрелых овсов до благородно-бледного, лучшей пробы, золота озимой пшеницы.
Далеко внизу, в облаке реющих хоботьев, медленно плыл по тихому морю пшеницы самоходный комбайн. За ним, точно на привязи, двигался большой трехтонный грузовик. Ветер, дующий с холма, относил звуки, и комбайн казался бесшумным и легким. Он работал всего третий день, но огромное поле было начисто обрито по окружности, словно казацкая голова. Эх, если бы весь хлеб можно было взять комбайном! Но за паутинно-тонкой цепочкой телеграфных столбов разворачивалась гибкая хлябь болота, поросшего густозелеными осотами. От последних дождей на болоте образовались озерца, уже начавшие затягиваться желтоватой ряской. И так до самых стрешневских холмов…
В этот день Кретов постарался скорей управиться с делами, чтобы пораньше лечь спать и накопить силы к завтрашнему утру. Но, придя домой и поев холодной каши, стывшей со вчерашнего дня в печи, он почувствовал, что не уснет.
Было без четверти одиннадцать. К этому времени читальня уже закрывалась, а в клубе оставалась только молодежь. Кретов распахнул окошко и, облокотившись на подоконник, стал слушать плывущую из окон клуба тихую музыку вальса.
Несмотря на поздний час, где-то на самом краю неба, как уголечки после пожара, багряно дотлевали клочья августовского заката. Воздух был пронзительно свеж и вместе с тем чуть тяжел от избытка росной влаги, исторгнутой из всех растений.
Вскоре музыка замерла, словно истаяла в просторе, и темнота стала еще гуще — то погасли большие лампочки над подъездом клуба. Затем простор снова высветился, и отступившая тьма стала искать прибежища у подножий домов, заборов, деревьев, — из-за леса выплыл золотой полумесяц.
Не зная, чем бы унять свое не ко времени расходившееся сердце, Кретов вытащил семейный альбом — единственную оставшуюся по родителям память — и стал просматривать пожелтевшие, точно выгоревшие на солнце, фотографии.
В тусклом свете лампы почти ничего нельзя было разобрать на старых карточках. Лишь одна, сделанная, очевидно, незадолго перед войной, сохранилась лучше других. Старики сидели рядом, держась за руки, с такими напряженными лицами, точно готовились расстаться навек. И хотя Кретов не в первый раз рассматривал эту карточку, он вдруг с удивлением обнаружил, что очень похож на мать. Такая же круглая голова, скуластое лицо, узковатые глаза; только губы у него были мягкие, отцовские. У матери линия губ была резче и тоньше.