Господствующая высота
Шрифт:
О прекращении обстрела я заключил с изрядным и простительным запозданием — так порой узнаёшь о разрешении приступа боли не по отсутствию самой боли, но по возобновлению той фоновой игры звука и света, что была болью заглушена. Знаком прояснения для меня стала оторванная нога, лежавшая в окопе напротив щели — с безобразной раной на месте тазового сустава и с лаковой калошей на вывернутой ступне, она мобилизовала, намагничивала мои разбежавшиеся мысли, пока я отряхивался и ощупывался. Медлить было нельзя, так как штурм мог начаться в любую секунду, однако и подгонять себя вышло некстати: первое, что я увидел, выползши в траншею, оказалась катящаяся в мою сторону граната без чеки и рычага. Податься обратно в укрытие, чтобы не получить осколки в голову, я успел чудом, за мгновение до разрыва, да с тем угодил в воздушную подушку от волны, захваченной щелью. Тюкнуло меня сильней изнутри, чем снаружи — обычное ощущение для контузии, — и внешний удар я различил не просто слабейшим, а, что ли, инициирующим, словно граната должна была послужить запалом некоему основному заряду. И, спасаясь от этого основного заряда, я снова полез в окоп. С обеих видимых окраин ров запирали пылящие, переваленные минами тела. Терпкий запах взрывчатки сдабривал смешанную вонь дерьма, желчи и мяса. Дно устилала свежая земляно-каменная крошка. Минная воронка у щели напоминала детский рисунок солнца. Прикоснувшись к саднящему левому уху, я ничего не ощутил и хотя при том на пальцах осталась кровь, не испугался. Наоборот, я понял, что только так должно предваряться чудо смерти. Подтверждение этой догадки не заставило себя ждать — когда над бруствером возник силуэт сутулого духа, вместо головы в чалме я увидел мосластый плод, росший не из плеч, а откуда-то позади косого акаэмовского дула, ходившего передо мной на весу. Я и предвкушал чудо смерти, и знал, что время мое пока не пришло. Со всполохом красноватой зыби мосластый плод хлопнул, улетучился, сгинул так же просто и неуловимо, как исчезает из виду проколотый пузырь, и если бы я не услышал глухую очередь ДШК и не заметил распадавшуюся на излете чалму, то, наверное, решил бы, что это и есть начало чуда. По грудь меня полоснуло горячей слизистой жижей с крупинками, в ноги упал душманский автомат. Отираясь и отплевываясь, я свернулся на дне траншеи. Колючий шлепок по лицу был до того ошеломляющим, что я барахтался и орал как оглашенный, и даже, видимо, ненадолго терял сознание. Глаза застила какая-то кровавая каша. Чувство слизи на коже вызревало впечатлением кипящей трясины, которая и заключалась во мне, и поглощала меня. Наконец, подтянувшись по стенке и встав на ноги — верней, на ногу, — я обнаружил, что нахожусь не у перекрытой щели, где только что прощался с жизнью, а в противоположном конце окопа, под боком у сгоревшего танка. Минометы продолжали обрабатывать заставу, правда, уже кое-как, со смещением к южному флангу, с сильным разбросом и даже с перелетами, как будто наводчики были пьяны. Расходился и туман. Увидев мельтешащих на откосе духов, я было вскинул автомат — и чуть не рухнул обратно на дно окопа. Автомат будто врос в землю. Я взглянул под ноги. Забрызганный кровью приклад стоял в багровой лужице, и кровь продолжала на него брызгать из развороченного и развернутого носком назад правого ботинка. Выше внешней щиколотки, теперь смотревшей вовнутрь, пузырилось входное пулевое отверстие, бедро над коленом перехватывал ослабший медицинский жгут. Отдуваясь, я насилу мог заставить себя поверить в то, что это происходит со мной наяву. И не столько мысль о смерти, сколько обида из-за чего-то упущенного, недоделанного, разозлила меня. Вытащив-таки ствол на бруствер, я взялся бегло стрелять по залегшим духам. Отдача выстрелов, едва достигавших моего запертого слуха, представлялась мне толчками в дверь, которую я сдерживал плечом. По склону ходили пылевые чертики с редкими искрами. Меняя рожки, я отчаянно ругался и тем заставлял себя не отвлекаться на развороченный ботинок. Силы, однако, быстро покидали меня, чему я почти не давал отчета, удивляясь тому, как вырастают стенки окопа, и как я пытаюсь карабкаться куда-то в сияющую синеву…
Опамятовался я на руках у Ромы, лениво смеявшегося чему-то. Лицо мое было мокрым от пота. Правая нога опиралась голенью на плоский камень. В раненой ступне, обмотанной чалмой, рассыпа́лись гуляющие, как при затекании, искры. Я лежал на земляной крыше хода между танковым окопом и траншеей. Одной рукой Рома поддерживал меня под затылок, другой, с зажатой в пальцах папиросой, тряс перед самым лицом в сторону Мартына, копавшегося с матюгами во рву под самым перекрытием. Душный пепел летел мне на подбородок и шею.
— Обезболил, что ли? — выговорил я заплетающимся языком, отстраняя папиросу от лица.
Рома ничего не ответил, сунул бычок в зубы и поднес к моим губам фляжку. Напившись, я как-то разом, вдруг, ощутил, что мерзну. Рома накрыл меня по грудь стеганым халатом и объявил, почему-то обращаясь все к тому же Мартыну:
— Кровопотеря, ёптить…
Я оглядел, сколько мог, в одну и в другую сторону изрытый воронками, но чистый, незадымленный фланг.
— Где остальные?
Рома длинно выдохнул дым.
— Ну по-разному.
— Живы?
— Да вроде. Фаера только шибануло. У Мартына вон зуб. У меня ребро… Слушай, давай не ворочайся. Свернешь повязку — бинтов больше нет.
Осторожно вытащив из его пальцев окурок, я затянулся.
— А гражданские?
— Не поверишь.
— Что?
— Слиняли под шумок, крысы. С концами и с камерой.
— …Бахромов с Дануцем тоже вниз, до звездюлей, двинули, — сказал из траншеи Мартын, забросил на край перекрытия вытертый до белизны трофейный АК и улыбнулся разбитым ртом. — Так, может, еще выловят этих. По пути.
— До каких еще звездюлей? — не понял я.
— Нет, — возразил Мартыну Рома, — не выловят.
— Откуда тебе знать?
— Оттуда. Что Дануц сказал?..
Они заспорили. Забираемый ознобом и дурнотой, я не понимал, какое сейчас может быть дело до того, поймают или не поймают репортеров, и больше прислушивался не к аргументам, которые приводили спорщики каждый в свою пользу, а к тем баснословным деталям, что проскальзывали при этом мимоходом. Так, выходило, что атаковавшие высоту душманы были уничтожены все до единого, что Бахромов с Дануцем спустились в ущелье «до рации», рискуя быть подстреленными своими же из какого-то охранения, и что Капитонычу теперь светит, как минимум, Звезда. [60] Услышав затем уверенное предположение, что Козлов, напротив, пойдет под трибунал, «а то и куда повыше», я было решил, что снова начинаю впадать в беспамятство. Препирательства из-за бежавших пленников заставили меня вспомнить о réserve d’or, но, приподняв руку, на запястье выше грязной «победы» я увидал только рифленый, с кровоподтеком, след от неразъемного браслета. Мартын, никогда не говоривший много, досадливо плюнул и опять скрылся в траншее. Рома с улыбкой чесал нос.
60
орден Красной Звезды.
— Что нога? — спросил я у него, кутаясь в вонючий халат.
Санитар сокрушенно передохнул.
— На стол тебя надо. Сухожилия целы, а кость вдребезги. Артерия задета. Да это ладно. — Он взял у меня потухший и размякший бычок, осмотрел его и забросил щелчком на склон. — Гангрена может по такой жаре пойти. Узбек с цы́ганом и побежали вертушку вызванивать.
Я отер слезящиеся глаза.
— Куда?
— Что — куда?
— Где они тут рацию найдут? На семнадцатой, что ли?
Рома выжидающе уставился на меня, словно я не закончил того, что хотел сказать. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Справляясь с дурнотой и болью, начинавшей помалу раздергивать стопу, я часто с силой стискивал зубы.
— Ты что, не видел? — сказал Рома.
— Чего не видел?
Он кивнул куда-то за внешний бруствер.
— Ну там, внизу…
— Чего я не видел там внизу?
— Ну ты даешь! — Привстав, он взял меня под лопатки и бережно, стараясь не потревожить раненую ногу, подобрал так, что я сел на насыпи лицом к ущелью.
Мне пришлось зажмуриться, прежде чем миновал приступ головокружения и я мог осмотреться без двоения в глазах. В простреливаемой полосе от минного поля и до уровня ступенчатых карнизов, обрывавшихся слева в мертвую для фланга зону ущелья, склон был усеян трупами духов. Свернувшихся клубком, застывших с приподнятыми руками и скрюченными пальцами, разметавшихся ничком и навзничь, там лежало не меньше двадцати человек. Чахлые ручьи то ли дыма, то ли избоин тумана текли и курились между телами. Сморгнув слезы, я хотел спросить санитара, что именно он хотел показать мне, но, взглянув на дорогу, оцепенел, забыл обо всем.
Резервного серпантина не было. Чадная змея поглотила и еще продолжала проталкивать внутри себя грунтовое полотно. Бугроватое, рыхлое тело вползало в ущелье из невидимых восточных ворот и, разъедая маревами скалистые кручи по-над берегом высохшей речки, пропадало за поворотом к западному перевалу. Составленное большей частью из бэтээров и крытых «Уралов», в нескольких местах, как узором по серой шкуре, оно перемежалось разномастными бурбухайками [61] , легковушками и даже автобусами. Копотливый ход его не был сплошным и плавным. То тут, тот там возникали цепные складки заторов, которые изглаживались по мере того, как, огибая нарушителя движения либо выталкивая его на обочину, змея восполняла разрыв.
61
грузопассажирскими автомобилями местных.
— Спозаранку еще, наверное, прут, — сказал Рома. — Конца-края не видать. Заперло, видно, магистраль-то. Десантуру нашу туда утром и бросали. И хоть бы одна вертушка прикрывала. Колхозники. Хрена лысого из жопы тут вызовешь. Узбеку с цыганом придется до девятнадцатой двигать… Всё? — Почувствовав, что я начинаю обмякать, он опять положил меня на спину и укрыл халатом. — И правильно, не трать силы.
— Стикса не видали внизу? — спросил я с закрытыми глазами.
— Нет. Откуда?
— А откуда столько дубарей?