Господствующая высота

Хуснутдинов Андрей

— Где?

— На склоне. Отсюда я мог снять двоих-троих, от силы. Где он?

Рома промолчал, и по тому, как напряженно замерла его рука, подсунутая мне под голову, я понял, что он озадачен.

— Хотя, конечно, вряд ли… — возразил я сам себе, вспомнив простреленную куртку в покере на стене.

— О чем я и говорю, — неопределенно поддакнул санитар и закурил.

Я испытывал смешанные чувства жертвы розыгрыша. Увиденное в ущелье одновременно воодушевляло и злило меня, усиливая озноб. Вот почему, когда я поинтересовался у Ромы, имеются ли на позициях трупы после прямого попадания мины, лучше без головы и конечностей,

он решил, что я брежу, и пощупал мой лоб. Подозвав Мартына, я сказал, что чьи-нибудь обезображенные до неузнаваемости останки необходимо упаковать в брошенную Стиксом гимнастерку. Свою сумасшедшую просьбу я был готов подкрепить самыми трезвыми доводами — от соображений выгоды для Капитоныча и семьи Ариса до складывания зашифрованной фиги Козлову с гэбистами, — но Мартын все понял с полуслова. Он потащил санитара за собой в глубь заставы, даже не дослушав меня. Подходящий труп — безголовое, измочаленное взрывом тело духа с ошметьями рук и ног — был вскоре найден, обряжен в разодранную перед этим и вывалянную в крови куртку Стикса, прострелен очередью из трофейного ствола и вместе со Стиксовым пулеметом положен в одном из окопных укрытий под куском брезента.

— На цинк хватит, — заключил Рома.

— На цацку тоже, — выдохнул Мартын, аккуратно, будто ножом, взрезая пальцем грязные страницы в бумагах будущего героя.

…Саманта Вильсон рассеянно водит ногтем между клавишами своего коммуникатора, дожидаясь, пока я закушу очередную рюмку и налью из графинчика новую. Ресторанный зал почти полон. За барной стойкой громыхает музычка. Программа конференции на сегодня завершена. Ненароком сходясь глазами со скучающим в углу телохранителем моей интервьюерши, я указываю ему на графин. Стриженный по-военному молодчик с улыбкой отводит взгляд.

— Значит, вы думаете, он ушел? — спрашивает Саманта.

— Так точно, — рапортую, — ушел.

— А его ранение?

— Не было никакого ранения.

— Откуда вы знаете?

— Саманта, вы не слушаете меня: с горы тогда я мог подстрелить не больше пары духов. Все это шито белыми нитками, по-моему.

— Арис Варнас прострелил свою одежду и убил тех муджахедин в бою? — уточняет Саманта с сомнением. — Но он, если я правильно поняла из ваших слов, простите, хотел другое — заслужить наше доверие?

— Вы поняли из моих слов совершенно правильно, — говорю, — но ниоткуда не следует, что сам я правильно понял его.

— Что это значит?

— Это значит, как в «Фаусте»: хочу одно, получаю другое. Стикса, думаю, не интересовала американская прописка.

— То есть? — непонимающе хмурится Саманта.

— То есть… — Собираясь с мыслями, я снова таращусь на графин. — Я — часть той силы, что вечно хочет зла… Ну и так далее. То есть вечно танцую не с той ноги. То есть не знаю, чего хочу, и еще меньше понимаю, что делаю. Ну вот как ваш любимый Горбачев.

— Ладно. Допустим. — Саманта пристукивает коммуникатором по столу. — А что тогда ваша рана?

— А что моя рана?

— Пуля попала вам в нижнюю часть ноги. Как такое могло быть, когда вы были ниже уровня земли, в окопе?

Напоминание о развороченном ботинке откликается чуткой, как сторожевая собака, болью в лодыжке. Пропуская руку под скатертью, я ощупываю голенный протез под чашей культеприемника. Чувство гладкой титановой трубки в пальцах через брючину, как всегда, вызывает во мне впечатление обнажившейся кости.

— В окопе, — говорю, — в бою и не такое бывает. Матиевскис вон как-то говна парно́го на каску поймал. Что касается меня — да, я не помню, как схлопотал пулю. Но ничего сказочного тут нет. Подстрелил меня кто-то из духов, кому удалось пролезть на позиции. Ну, или сработавший при падении автомат этого… перца без головы. Тоже ничего себе.

— Вы говорили про память, что это… — Саманта задумчиво щурится. — Что она не сохраняет прошлое, а прячет его. Так, по-моему?

— Не сохраняет или прячет… — Я передвигаю с места на место свою рюмку, отчего водка плещет через край. — Нет. Просто как человек видит прошлое, так он собирает и самого себя. — Промокнув мизинцем пролитое, я подношу палец к носу. — И бывает самим собой только задним числом. Как вклад в банке — чем больше времени прошло, тем больше денег.

— А когда наше время кончается? — Поддаваясь моему ироничному тону, Саманта скрещивает кисти рук.

— Так о том и речь…

— Минутку. Я не понимаю. Значит, мы сами хозяева для своего прошлого — можем исправить его, когда хотим? Фабриковать? Так?

— Так. Но при одном условии.

— При каком?

— Что мы хозяева сами себе. — Я выпиваю початую рюмку.

Саманта скептически и в то же время с хитрецой покусывает губу.

— Знаете, вы… очень самокритичны.

От прихватившей горло водки я прокашливаюсь в кулак.

— Вы это о чем? Если о политике, то — зря, ей-богу. Я не ура-патриот, Советский Союз для меня кончился еще в Азадбаше, но я убежден, что мы сами, и никто другой, в ответе за все, что наше доблестное правительство творит с нами. Если о моей худой памяти, то — тоже мимо денег. Память у меня будь здоров… — Саманта собирается что-то возразить, но я предупреждаю ее, взмахнув вилкой. — Ведь я не имею в виду кого-то конкретного. Даже когда говорю про себя или Стикса.

— Это философия, когда вы имеете в виду не конкретного человека.

— Я имею в виду конкретные особенности человека вообще. Скажем так.

— Скажем так — забывчивость, — подхватывает Саманта.

Я проминаю обеими руками правое колено и, сколько могу подсунуть пальцы, края культи под силиконовыми бортами чашки.

— Послушайте, — говорю, — вы знаете, что такое фантомные ощущения?.. — Саманта открывает рот, и я вновь перебиваю ее: — Материя эта, с одной стороны, философская, как угодно, с другой — очень личная. Короче, отрезанная голяшка моя любит выкидывать коленца. В ней бывает то жар, то холод, но самое странное — чувство опоры. Словно кто-то топает босиком — вместо меня. Представляете? Чем дальше, тем больше я уверен, что этот балаган разыгрывается не у меня в мозгу, а там, где закопали мою ногу. И это не расстройство нервов, а передача. Которую выключают в пиковые моменты моей жизни так же, как больного перед операцией. Что я могу сказать о таких моментах, кроме того, что время встало и жизнь промелькнула? Ничего. Могу только фантазировать. Даже не лгать. Да и ладно бы, говорю, меня только усыпляли…

Саманта приподнимает руку:

— Почему — не лгать?

— В смысле?

— Почему вы можете только фантазировать — не лгать?

Я беру графин, но, чувствуя, как шумит в голове, ставлю его обратно и прикладываю ко лбу холодный нож.

— Потому что ложь хотя бы подразумевает знание правды.

— А фантазия — нет?

— Да какая в конце концов разница?

Саманта подвигает ко мне свой наладонник.

— Решайте сами.

— Что это?

— Привет от вашего друга из Брюсселя. Скажем так.