Госпожа Эйфор-Коровина и небесная канцелярия
Шрифт:
Стихосложение дона Фердинанда было прервано треском ломающихся веток. Из кустов выскочил человек, обмотанный сосисками. В одной руке этот подозрительный субъект держал жареную баранью ногу, а в другой недопитую бутыль е вином. Увидев дона Фердинанда, он бросился под копыта его коня и завопил:
– Именем, пречистой девы Марии! Спасите меня от смерти. Я бедный трубадур, слагающий песни о прекрасных женщинах! Но грубые и невежественные дикари, живущие в этой глуши, не ценят искусства. Голод заставил меня украсть эти жалкие крохи, - голодранец показал свои трофеи, - чтобы спастись
В этот момент кусты снова затрещали, и оттуда вывалилась толпа разъяренных крестьян, вооруженных вилами и палками.
– Вот он!
– завопил краснорожий детина.
– Хватай его!
– Остановитесь!
– в голосе дона Фердинанда слышалась сильнейшая досада. Как рыцарь Прекрасной Дамы, согласно Уставу ордена, он должен был исполнять любые просьбы, поступавшие к нему именем Девы Марии. Это обстоятельство представляло собой "ахиллесову пяту" рыцарей. Поэтому, чтобы всякие проходимцы не могли воспользоваться этой слабостью, пункт о Деве Марии держался в строжайшем секрете. Попрошайке, обмотанному сосисками, посчастливилось случайно.
– Сколько задолжал вам этот несчастный?
– насупившийся рыцарь полез в кошель.
– Два серебряных пистоля, ваша милость, - тут же согнули спины крестьяне.
– Что?! Два пистоля?!
– возмутился трубадур.
– Да это мужичье дурачит вас, благородный рыцарь! На два пистоля я должен был стянуть у них оседланную лошадь! Впрочем, - пройдоха скромно опустил глаза, - если вы дадите мне две серебряных монеты, я согласен вернуть этим лгунам их жалкие объедки...
Дон Фердинанд расхохотался, вынул из кошеля требуемые деньги и отдал крестьянам. Воришка тоскливо проводил их глазами.
– Как твое имя?
– спросил рыцарь, сообразив, что такой пройдоха завсегда пригодится.
– Ромуальд, - ответил тот.
– Позвольте узнать ваше имя, о благородный спаситель?
Трубадур церемонно поклонился, а дон Фердинанд решил, что обязательно возьмет плута с собой.
– Дон Фердинанд, граф Кастильский, - ответил рыцарь.
– Слушай, бродяга, а ты можешь сочинить какие-нибудь любовные стихи, да так, чтобы казалось, что их придумал благородный идальго?
– дон Фердинанд приосанился, втянул брюхо и скорчил высокомерную мину.
– Не извольте сомневаться, - заверил Ромуальд, - та, что их прочтет, подумает, что ее домогается сам король.
Бродяга был средних лет, маленького роста, сложением напоминал грушу на тоненьких, коротких ногах. Большие карие глаза лихорадочно блестели и бегали по сторонам. Людям всегда казалось, что эти глаза только и высматривают, где чего-нибудь плохо лежит. Толстый мясистый нос оказался еще и горбатым, а его кончик чуть-чуть не доставал до тонких, кривых губ. Выражение лица Ромуальда было беспредельно услужливым и подхалимским. В общем, по всей видимости, именем Девы Марий, дай мне две тысячи дублонов, фруктовый сад и торговый корабль". Дон Гильом зубами скрипит, но дает. После чего дон Просперо предусмотрительно роет вокруг своего замка ров, делает подъемный мост, а служанке говорит, чтобы та завсегда отвечала дону Гильому, что дон Просперо отбыл в крестовый поход. Так испанское рыцарство раскололось, разобщилось, впало в междоусобицы, и, в конечном счете, было заменено регулярной армией. Только лень помешала ему стать городским префектом.
Дон Фердинанд сунул трубадуру доску и грифель, а сам откупорил бутылочку вина и с облегчением вздохнул. До замка Боскана-и-Альмагавера оставался еще день пути.
Люба очнулась, открыла глаза и тут же зажмурилась, увидев над собой бархатный полог. Открыв глаза снова, Люба опять увидела этот же бархатный полог. С опаской повернула голову вправо. Там оказался огромнейший камин, из которого невыносимо дуло; поглядев влево, мадам Вербина чрезвычайно сконфузилась. Рядом лежал неизвестный мужчина! Люба тут же вознегодовала, Неужели ее похитили? Стоило потерять сознание, как этим тут же кто-то воспользовался! Перевернувшись на бок, она с интересом заглянула в лицо "насильнику".
– Мама!
– Люба пулей вылетела из-под одеяла.
Лицо "насильника" было красно-бордовым. Глаза буквально вылезали из орбит. Пальцы рук сжимали его же собственное горло, от чего создавалось впечатление, будто он сам себя задушил. На спинке кровати было написано: "Горе тому, кто подумает плохо!".
Люба огляделась, взгляд у нее был, прямо скажем, нездоровый. Глаза стеклянные, или как говорят в народе, очумелые.
– Мама дорогая!
– только и смогла выговорить она, да и то еле слышным заикающимся шепотом.
Сводчатый потолок терялся в темноте. Свет струился сквозь узкие, готические окна, по форме напоминавшие заостренные арки. Пол устлан Шкурами животных. Чуть поодаль зеркало, в огромной раме, на массивных ножках. Оно отражало женщину средних лет, с приятным лицом и округлыми формами. Люба обернулась и, не увидев в комнате больше никого, потеряла дар речи. Она уставилась в зеркало и подняла правую руку - отражение подняло левую, наклонила вбок голову - отражение сделало то же самое, подняла вверх левую ногу - женщина в зеркале тут же неуклюже задрала правую.
– О, Боже!
– Люба бросилась к зеркалу, ощупывая свое лицо.
– Это я?!
"Гусиные лапки" вокруг глаз, чуть опустившиеся уголки рта, на голове сетка для волос. Люба сняла ее и каскад каштановых прядей, завивающихся крупными, тяжелыми кольцами, рассыпался по ее плечам.
Соскочив с кровати, мадам Вербина начала озираться по сторонам.
– Ну... так, в общем, ничего...
– пробормотала мадам Вербина, поворачиваясь к зеркалу задом. Потом схватилась обеими руками за голову и подошла к зеркалу вплотную.
– Этого не может быть!
– сказала она себе.
– Этого не может быть! Мне это снится! Сейчас я лягу в постель, накроюсь одеялом и проснусь... где же я проснусь?
– Люба задумалась.
– На худой конец, в вытрезвителе...
Люба добралась до кровати и легла, с опаской поглядывая на труп в полутора метрах от нее. Внезапно за дверью раздался звук приближающихся шагов. Мадам Вербина вздрогнула. Первая мысль: спрятаться! Люба даже дернулась, чтобы забраться под кровать, но испугалась мышей, которые, гипотетически, могут там оказаться.