Госпожа Рекамье
Шрифт:
25-го, во вторник, Жюльетта отбывает в Париж с гранками третьего тома и полной версткой всего труда, на который г-жа де Сталь возлагала такие надежды. Сама же она отправилась с Матье в поместье Монморанси по соседству с Фоссе. На следующий день, возвращаясь в Фоссе, они заблудились и укрылись в замке Конан. Туда и примчался ночью Огюст де Сталь, который тоже заблудился, разыскивая свою мать. Матье решил не беспокоить ее до следующего утра. И действительно, посланный прибыл с ужасной вестью. Савари, герцог де Ровиго, сменивший чересчур уступчивого Фуше в министерстве полиции, усердно исполнял волю своего господина: в его письме к г-же де Сталь содержался приказ в 48 часов отплыть в Америку или вернуться в Коппе. Он требовал рукопись книги вместе с версткой. И объявлял,
Огюст немедленно вернулся в Фоссе, опасаясь обыска, в четверг 27-го туда же приехала г-жа де Сталь, узнав дорогой о своем несчастье. Слава богу, рядом с ней был Матье: он обо всем рассказал, поддержал и помог, ибо волнение ее было чрезвычайным.
Г-жа де Сталь намерена ответить немедленно: ей надо выиграть время, и, не оправившись от потрясения, она начинает действовать. Нужно попытаться прорваться в Париж, смягчить императора. Жюльетту, еще поддерживающую связи с некоторыми влиятельными лицами, подключают к делу. Но увы! Ходатайства Жюльетты и Огюста (который доставил письма к императору и Савари) ни к чему не привели. Уступив просьбам своей падчерицы Гортензии, Наполеон попросил взглянуть на книгу г-жи де Сталь; она привела его в такое раздражение, что он швырнул ее в камин! Баронессе удалось добиться лишь недельной отсрочки, о чем ее известил Савари в на редкость грубом письме:
Ваше изгнание — естественное следствие направления, которого Вы неизменно придерживаетесь в последние годы. Мне показалось, что воздух этой страны Вам не подходит, и мы еще не дошли до того, чтобы искать образцы в народах, коими Вы восхищаетесь. Ваше последнее сочинение не французское…
Сквозь каждое слово пробивается гнев императора. Как будто слышен его голос; поневоле пожалеешь об изворотливости и слащавости Фуше: по крайней мере, хорошее воспитание вынуждало его облекать свои мысли в пристойную форму!
У г-жи де Сталь был выбор: отправиться в Америку (порты Ла-Манша для нее закрыты из опасения, что она уедет в Англию) или в Коппе. Она выбирает Коппе и уезжает туда 6 октября 1810 года, с тяжестью на душе, ибо ей не удалось повидаться ни с одним из своих друзей. Однако ей удалось спасти главное: три рукописных списка своего труда. Как и произведения Гёте и Шиллера, ее сочинения вскоре будут запрещены для публикации в Империи.
Наполеон ставил г-же де Сталь в вину не столько ее объемистое исследование нравов, литературы и философии Германии, сколько ее темперамент, прямо противоположный его собственному. Конечно, в тот момент, когда баронесса готовилась представить свою книгу публике, в оккупированных германских государствах подспудно вызревали разнообразные по своему проявлению национальные чувства, и в глазах оккупанта книга могла показаться вредной. Но, освободившись от нескольких пикантных, по мнению имперских властей, пассажей, «О Германии» стало обширным сборником информации, предназначенным открыть французскому читателю иной образ мыслей и творчества, и вполне пригодным к публикации. В нем противопоставлялись Юг со своим греко-римским наследием — классицизмом, и Север с его феодализмом и произошедшим из него романтизмом, который автор анализировал, открывая читателю.
Император не мог допустить другого, что было гораздо глубже: г-жа де Сталь являлась духовной дочерью Просветителей, наследницей Монтескье и Руссо, она верила в прогресс, в цивилизацию, в свободу. Она непреклонно противилась абсолютизму в любой форме. Она не терпела порабощения мысли. Ненавидела военную диктатуру. Восставала против всякого произвола. Ее тонкий ум немедленно распознавал всякое злоупотребление. И она клеймила его со всею щедростью, остроумием и пылкостью своей натуры. Она была смелой, горячей, неудобной. А против нее стоял неумолимый фантазер, веривший только в силу и завоевание, питавший лишь презрение к человечеству — что к народам в целом, что к людям в частности. Ему требовалось принудить, подчинить своей воле всё, что ему противилось:
Легче сказать, чем сделать! Можно пытаться поработить мысль, подчинить ее себе, но убить ее нельзя… Когда всё рухнет, Наполеон признает, что за него были только мелкие писатели, а великие — против него… Его правление было красноречиво бесплодным в том, что касалось литературы и духовной жизни, он это сознавал и, вероятно, сожалел об этом. А кто виноват? Он терпел только конъюнктурную и льстивую литературу, всякое независимое творчество — а существует ли вообще творчество без независимости? — ему мешало. Он утверждал, что писатели у него по струнке ходят: известно, что это обошлось в потерю Шатобриана и г-жи де Сталь…
Став затворницей в Коппе, г-жа де Сталь превратилась в символ. И какой! Остроумная г-жа де Шатене выразила это по-своему: «В Европе есть три державы: Англия, Россия и г-жа де Сталь». Ход теперь был за баронессой. Сумеет ли она им воспользоваться?
В одном из умоляющих писем, адресованных императору, г-жа де Сталь выдвинула главный аргумент, который он обернет против нее:
Немилость Вашего Величества ставит людей, которые ей подвергаются, в столь незавидное положение в Европе, что я не могу сделать и шага, не столкнувшись с ее действием: одни опасаются скомпрометировать себя, видясь со мной, другие почитают себя римлянами, торжествуя над этим страхом, и простейшие общественные отношения превращаются в услуги, которых не снести гордой душе. Среди моих друзей одни с восхитительным великодушием разделили мою судьбу, но я видела, как рвутся самые тесные связи перед необходимостью жить со мной в одиночестве, и вот уже восемь лет я живу между страхом, что мне не принесут этих жертв, и болью, когда приходится их принимать.
Трагедийно привлекая внимание к своей уязвимости, она вложила в руки Наполеону вернейшее оружие, чтобы себя победить: разумеется, он не преминет изолировать ее (чего она больше всего боялась) и запереть в Швейцарии, которую она ненавидит. На войне как на войне. Она могла бы предвидеть реакцию противника, не переносящего риторику и слезы и суровеющего каждый раз, когда его пытаются смягчить… Но хотя удар был и жесток, наверное, были такие, кто сильнее пострадал от жестокостей Империи, чем эта женщина выдающегося ума, известная на всю Европу, владелица роскошного замка, наследница огромного состояния, которым она управляла сама, да еще с какой хваткой!
В новых испытаниях от г-жи де Сталь ожидали душевной силы на уровне ее интеллектуальной закалки. Увы! Вместо того чтобы проявить достоинство и самообладание, Коринна с удвоенной силой заметалась, шумно приходя в отчаяние и стеная во всеуслышание о том, что «изгнание — тюрьма». Конечно! Но как же она не понимает, что опять, как и всегда, действует себе во вред, убивает своих настоящих друзей, удрученных этими новыми конвульсиями, которые, как она сама признается, подтачивали ее здоровье, тогда как другие отвернулись от нее из усталости или по трусости. Враг же ее торжествовал, потому что сразил ее, и она сама кричала об этом каждому, кто желал слушать!
На Святой Елене Наполеон скажет: «г-жа де Сталь в опале одной рукой сражалась, а другой просила милостыню». Парадокс в том, что она сражалась, как мужчина, а просила, как женщина. В результате чего она не могла выпутаться из своих противоречий: ненавидела тирана и в то же время вверяла себя его воле. Всё еще надеялась, что абсолютизм, который она обличала, снизойдет к ее положению… И это поведение было вызвано не столько неверной оценкой политической ситуации, сколько упорной ее иллюзией, будто она существо исключительное, а следовательно, не подвластна общим правилам, общей судьбе. Заблуждение, которое не уменьшило ее бесспорную славу, но и превратило ее существование в неизбывную муку!