Госпожа сочинительница
Шрифт:
Он: А мужчина хочет — так! ( Выброшенная рука. Прыжок.)
Она: Это не мужчина так, это тигр так. Кстати, если бы вместо «мужчины» было «тигр», я бы, может быть, и любила мужчин. Какое безобразное слово — «мужчина»! Насколько по-немецки лучше: «Mann», и по-французски: «Homme». Man, homo… Нет, у всех лучше…
Но дальше. Итак, женщина идет по пути вздоха… Женщина — это вздох. Мужчина — это жест. Вздох всегда раньше, во время прыжка не дышат. Мужчина никогда не хочет первый. Если мужчина захотел, женщина уже хочет.
Он: А что же мы сделаем с трагической любовью? Когда женщина — действительно — не хочет?
Она: Значит, не она хотела, а какая-нибудь рядом. Ошибся дверью. — И продолжает ( робко): Антокольский, можно ли назвать то, что мы сейчас делаем, — мыслью?
Он(еще более робко): Это — вселенское дело: то же самое, что сидеть на облаках и править миром.
Его звали Павел Антокольский — двадцать два года, поэт, актер маленького театра в Мансуровском переулке на Остоженке, ученик Вахтангова. Говоря по-диккенсовски, у них все было впереди — у них ничего не было впереди.
Кавалер де Гриэ! — Напрасно. Вы мечтаете о прекрасной. Самовластной, в себе не властной. Сладострастной своей Мапоп. Вереницею вольной, томной. Мы выходим из ваших комнат. Дольше вечера нас не помнят. Покоритесь, — таков закон. Мы приходим из ночи вьюжной. Нам от вас ничего не нужно. Кроме ужина — и жемчужин. Да, быть может, еще — души! Долг и честь, Кавалер, — условность. Дай Вам Бог — целый полк любовниц! Изъявляя при сем готовность…Страстно любящая Вас — М.
…Павлик Антокольский, которого она называла кавалером де Гриэ, обещал вместе встретить Новый год. Он придет, придет, их свидания так редки. Марина не раз сетовала:
— Я должна была бы пить вас из четвертной, а пью по каплям, от которых кашляю.
Он должен прийти!
Где он?
Марина ускорила шаги, нагнулась, прячась от ветра, и не заметила, как из подворотни вынырнула мужская фигура. Столкнулась лицом к лицу и только тогда заметила человека. В первую минуту подумала — он! Но нет… это какой-то оборванец с волчьими глазами, светящимися в темноте.
Один из уголовников, во множестве выпущенных революцией из московских тюрем!
Рванул за ремень желтую кожаную сумку вроде офицерской полевой, которую Марина носила через плечо: в этой не женской сумке умещались сотни две папирос и клеенчатая тетрадь со стихами.
Папиросы — ладно, хоть и жалко, но если отнимет тетрадь…
— Ради бога! — вскрикнула Марина, с силой выдергивая из немытой лапы сумку. — Нет, не троньте это! Вот, возьмите…
Она высыпала прямо на мостовую папиросы, сорвала с шеи и сунула грабителю старинный лорнет на цепочке (с детства близорукая, она не носила очки, ненавидела себя в них, но иногда позволяла себе посмотреть в лорнет на мелкий шрифт в книге или газете). Вещь была дорогая — единственная дорогая вещь у нее. Платье она носила из самой простой ткани, самого простого фасона, похожее на подрясник, перетянутый поясом, ботинки были мужские… Уголовник от изумления щедростью жертвы начал подбирать папиросы и, даже не заметив, что все пальцы Марины унизаны кольцами, не кинулся следом, когда она бросилась бежать, прижимая к себе сумку. Кольца были, правда, не золотые, а серебряные, а некоторые даже простые, железные. Одно из таких колец Марина недавно подарила Павлику:
Дарю тебе железное кольцо: Бессонницу — восторг — и безнадежность. Чтоб не глядел ты девушкам в лицо. Чтоб позабыл ты даже слово: нежность. Чтоб голову свою, в шальных кудрях. Как пенный кубок, возносил в пространство. Чтоб обратило в огнь — и в пепел — и в прах. Тебя твое железное спартанство. Когда ж к твоим пророческим кудрям. Сама Любовь приникнет красным углем. Тогда молчи и прижимай к губам. Железное кольцо на пальце смуглом. Вот талисман тебе от красных губ. Вот первое звено в твоей кольчуге, — Чтоб в буре дней стоял один — как дуб. Один как Бог — в своем железном круге!Какое счастье, что грабитель не польстился на кольца! Хорошая примета! К добру, к удаче, к исполнению желаний! Наверное, Павлик уже у нее!
Однако в окнах было темно… Новый год я встретила одна. Я, богатая, была бедна. Я, крылатая, была проклятой. Где-то было много-много сжатых. Рук — и много старого вина. А крылатая была — проклятой! А единая была — одна! Как луна — одна в глазу окна.Она так и не узнала, с какой именно Манон из целого полка любовниц шлялся в ту ночь ее кавалер де Гриэ. Однако простила ему эту одинокую ночь, потому что уже 6 января 1918 года явившийся с извинениями Павлик познакомил Марину с Юрием Завадским — человеком, которого она называла Солнцем, шевалье де Лозеном, Комедьянтом, к которому вспыхнула ослепительной любовью. Вспыхнула — и погасла, ибо такова судьба всякой вспышки. Но некоторое время и впрямь чудилось: солнца зажигала и звезды — своими стихами о нем.
Солнце — одно, а шагает по всем городам. Солнце — мое. Я его никому не отдам. Ни на час, ни на луч, ни на взгляд. — Никому. Никогда! Пусть погибают в бессменной ночи города! В руки возьму! — Чтоб не смело вертеться в кругу! Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу! В вечную ночь пропадет — погонюсь по следам… Солнце мое! Я тебя никому не отдам!Юрий Завадский тоже был актером театра Вахтангова и близким, очень близким другом Павлика. Коварный Антокольский, которому очень хорошо удавалось делать вид, будто он нежный такой черноволосый мальчик с большими глазками (такой мальчишески-невинный тип мужчин привлекал Марину сильнее всего именно потому, что ее отношение к ним по-прежнему было матерински любовное), на самом деле был очень тонким психологом и легко разгадал неистово-собственническую натуру Марины. И испугался, что его затянет этот водоворот страстей, изломает все его тонкие косточки. Сам же Павлик предпочитал отношения легкие, даже легонькие, и в этой любовной связи именно он был — легкомысленная Манон, а Марина как раз изображала из себя пожизненно верного кавалера де Гриэ. Так вот, Павлик надеялся, что Марину отвлечет от него ослепительная, феерическая красота Юрия Завадского.
Еще совсем молодой, прекрасно-холодный, с загадочными карими глазами и вьющимися каштановыми волосами, щеголь, эгоист, «человек успеха», как называли его всю жизнь, он покорял всех. Обаяние его было невероятно. Он проснется знаменитым в 1922 году после роли Калафа в феерической вахтанговской «Турандот», которая станет легендой русского театра, а во время знакомства с Мариной в 1918 году играл в пьесе Метерлинка «Чудо святого Антония». Нагородил Вахтангов в том спектакле бог весть чего, на сцене царили механические уроды, с которыми вызывающе контрастировал святой Антоний: высокий, стройный, с глубоким голосом, благородно-свободный и мягкий в движениях, строгий, сосредоточенный, исполненный ясной святости и веры. В чудеса его невозможно было не поверить. В финале зал, замирая, испытывал даже некое подобие благоговения.
Ну что ж, Павлик с его расчетливым умом не просчитался. Марина не выдержала «искушения святым Антонием» — и завертелась в новом вихре чувств… Правда, какое-то время она воспринимала Юрия как некую непременную принадлежность Павлика, называла их в стихах двумя ангелами, двумя белыми братьями, очень боялась поссорить тем, что предпочла одному — другого, и в конце концов какое-то время грешила тем, что спала то попеременно с каждым, то с обоими разом (вот уж где в полную силу оправдалось ее автобиографическое признание о том, что ею владеет «страсть к еврейству»!). Впрочем, и эти нежные «братцы» грешили-таки «кровосмесительством», отдавая дань безумно модному в те годы содомскому греху: