Госпожа сочинительница

Арсеньева Елена

К числу таких милых дам и относилась Марина Цветаева. Правда, в отношении к ней страсть Софьи Парнок переплеталась с материнской нежностью (кстати, именно так относилась Марина ко всем своим мужчинам).

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» — Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня! Ночью задумалась я над курчавой головкою. Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя. — «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою»,

— попытается объяснить Софья причины своей любви.

Если секс с женщинами (ну ладно, сделаем уступку временному лингвистическому антуражу и напишем поделикатнее — близостьс женщинами!) для мадам Парнок был само собой разумеющимся, то с Мариной это произошло впервые. Но отнюдь не по принуждению!

Сердце сразу сказало: «Милая!» Всё тебе наугад — простила я. Ничего не знав — даже имени! О, люби меня, о, люби меня!

Конечно, раньше она, наверное, и вообразить себе не могла, что когда-нибудь отправится в постель с дамой. Хотя, если честно, «в Марине было что-то для нее самой природно-тяжелое. В ней не было настоящей женщины. В ней было что-то андрогинное», по выражению одного из ее знакомцев позднейших времен, Романа Гуля. Впрочем, может статься, это андрогинноепоявилось в ней под влиянием именно встречи с ее первой любовницей, а то и атмосфера подействовала — атмосфера вседозволенности и распущенности в любовных отношениях, которая воцарилась в то время в России. Анна Ахматова, Ольга Судейкина, Зинаида Гиппиус и многие другие поэтессы, писательницы, художницы, актрисы, музыкантши (о мужчинах я уж не говорю: гомосексуализм в начале XX столетия был так же моден, как хризантема в петлице мужского пиджака, и английское общество, сурово осудившее Оскара Уайльда, считалось сборищем ретроградов и дикарей) отдали дань лесбийской любви — или практически, или теоретически. На Марину, с ее желанием непременно отпить из всякого запретного бокала и изведать неизвестное каким угодно путем, сексуальное удовлетворение, испытанное столь необычным образом ( наслаждение— именно это слово обожают употреблять стихотворцы-стихотворки и романисты-романистки!), произвело сильнейшее впечатление, неодолимо повлекло ее к искусительнице:

Не женщина и не мальчик. Но что-то сильнее меня!

— и немедленно вызвало к жизни цикл стихов «Подруга».

Под лаской плюшевого пледа. Вчерашний вызываю сон. Что это было? — Чья победа? — Кто побежден? Всё передумываю снова. Всем перемучиваюсь вновь. В том, для чего не знаю слова. Была ль любовь? Кто был охотник? — Кто — добыча? Всё дьявольски наоборот! Что понял, длительно мурлыча. Сибирский кот? В том поединке своеволий. Кто, в чьей руке был только мяч? Чье сердце — Ваше ли, мое ли. Летело вскачь? И все-таки — что ж это было? Чего так хочется и жаль? Так и не знаю: победила ль? Побеждена ль?

Да, эти блистательные стихи явились на свет из тьмы того, для чего Марина и в самом деле не знала слова, потому что все было дьявольски наоборот! Однако в этом новом для нее любовном мире она находила и новую для себя горькую усладу в прежде неведомом ей чувстве — мести Сергею. Связь с Софьей Парнок для Марины стала не данью моде, не помрачением ума — она хотела наконец получить утоление жажды плоти, которого не давал, ну никак не давал тот, кто обязан, должен был дать его хотя бы по своим супружеским обязанностям, — молодой, прекрасный, любимый муж.

Ах так? Ты меня этого лишаешь? Ну, значит, я возьму это счастье сама — из других рук и других губ!

Я Вас люблю! — Как грозовая туча. Над Вами — грех! За то, что Вы язвительны и жгучи. И лучше всех. За то, что мы, что наши жизни — разны. Во тьме дорог. За Ваши вдохновенные соблазны. И темный рок. За то, что Вам, мой демон круглолобый. Скажу: прости! За то, что Вас — хоть разорвись над гробом! — Уж не спасти! За эту дрожь, за то, что неужели. Мне снится сон? За эту ироническую прелесть. Что Вы — не он…

Сей «иронической прелестью» Марина наслаждалась довольно долго — весну и лето 1915 года подруги жили вместе, не расставаясь ни днем, ни ночью. Сестра Ася и дочь Марины Аля сопровождали их на Украину, где они провели часть лета в имении, принадлежащем друзьям Парнок.

Марина еще недавно писала в своих дневниках: «Пол в жизни людей — катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришел — облаком. И вот постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто миновал. (Пронесло!) Облаком пришел и прошел».

О нет, не прошел! Софья — пусть странно, своебычно и запретно — воскресила в теле Марины жажду совмещать, непременно совмещать возвышенное и земное. Это останется с ней надолго, очень надолго, пока в 1923 году, в Чехии, Константин Родзиевич не выпьет из нее все ее плотские соки, причем Марина будет убеждена, что он ее этими соками именно что напитал и наполнил.

Но пока на дворе не 1923-й, а 1915 год, и не Чехия, а Украина.

Оттуда Марина написала сестре мужа, Лиле Эфрон, такое письмо:

«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда я от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С нею засыпаю, с нею просыпаюсь».

Сергей в это время был на фронте. Поняв — не без труда, и такая несообразительность, ей-богу, вполне объяснима! — что у его жены появилась другая женщина(что за комиссия, Создатель!!!), он был, конечно, потрясен, старался не встречаться с Мариной и ни в коем случае не видеть соперницу: видимо, боялся не справиться с собой. А может, стыдился, что, наоборот, справится очень легко, Бог его разберет, этого Утомленного Анатома… В конце концов Сергей ушел братом милосердия в действующую армию на фронт Первой мировой войны, чтобы не видеть, сколь упоена Марина новым для себя чувством.

Однако она и впрямь — при всем том, что ни на миг не расставалась с Софьей, что они раскуривали одну папиросу на двоих и прилюдно обнимались, — не могла и помыслить о том, чтобы разойтись с Сергеем. И мучений ей от того, что она рвется между мужем и любовницей, в самом деле хватало!

«Соня меня очень любит, и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает. Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда, и вообще это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать…» — писала она в письме-объяснении.