Гости с Уазы
Шрифт:
Весь следующий день я носился по Венере как угорелый, ища интересный материал для газеты. Настроение мое менялось: то каждый пустяк казался мне значительным, то пустяками казались значительные события. У меня было много знакомых. И на Земле, и даже на такой неуютной планете, как Венера. Но земные знакомые как-то лучше удерживались в памяти. Не знаю почему. Надо бы спросить у физиологов, почему на Земле лучше работает память.
– А, Кумби! Привет! – кричал какой-то человек с обрадованным лицом.
Еще не разделяя его радости, но стараясь скрыть недоумение, я пытался вспомнить, где и когда
– Как? Ты забыл меня, Кумби?
– А где мы встречались?
– Где? На дне Атлантического океана, когда вели раскопки Атлантиды. Забыл?
– Теперь вспоминаю. Ты археолог?
– Нет, геолог.
– А, да! Чудесно провели время. А что ты тут делаешь, на этой неласковой планете? Здесь нет затонувших цивилизаций.
– Но есть полезные ископаемые. Так ты забежишь ко мне, Кумби? Запиши адрес: Астрономическая улица, сто восемь.
– Сто восемь. Астрономическая улица. Ну, до встречи! Завтра лечу на космическую станцию «Цветы в вакууме».
10
Опять не на что опереться. Ничего не поделаешь. Безгравитационная среда.
В такие минуты вспоминаются дорога, поляна в лесу, горы, пол в комнате – все, на чем можно стоять. Да, стоять. Почему люди не умеют это ценить? Много дал бы я, чтобы сейчас постоять, опираясь на нечто твердое, незыблемое.
Но кто мог думать, что через час я готов был жить, ни на что не опираясь, лишь бы жить, жить не стоя, и не лежа, и не сидя, жить при любом положении тела.
Голос командира космолета повторил:
– Тре-во-га! Пробоина в обшивке от удара метеорита. Тре-во-га!
Сердце бьется так, словно метеорит пробил отверстие не только в теле корабля, но и в моем собственном. Правда, в космолете есть предохранительные отсеки и роботы-инженеры, умеющие быстро производить ремонт. И все же сейчас особенно хочется опереться на что-нибудь твердое, положительное, успокаивающее, а не висеть, как вишу я.
У астронавигатора и его помощников есть гравитационный пояс-новинка. Для пассажиров их еще не завели. Этот пояс стоит дороже космолета со всеми его приборами, он чуть дешевле средней космической станции. Пояс позволяет человеку чувствовать под ногами пол и отличать низ от верха. Сейчас помощники астронавигатора возятся с обшивкой, пытаются спасти космолет. А я даже не в состоянии им помочь. У меня под ногами нет опоры. Ну и что ж, неужели я должен терять из-за этого чувство собственного достоинства! Я литератор. Я на своем посту, на работе. Это неважно, что я плаваю в пустоте. С гравитационным поясом легче держаться с достоинством.
«Надо не теряться. Надо не теряться», – шепчу я себе, забыв о том, что возле моего рта аппарат, который несет мои слова в помещение астронавигаторов.
Мария упрекала меня, что у меня нет фантазии, что я слишком приземлен, хотя и облетел все освоенное человечеством космическое пространство. Сейчас, может, и лучше, что нет избытка фантазии. Если не справятся с пробоиной, фантазия не поможет. Рядом бесконечность, бездна, провал, невообразимо огромное «ничто». Завтра Мария узнает о моей гибели. Мария и мир, Мария и вся Солнечная система. Узнают все без исключения. Но бездне, провалу, бесконечности плевать на это.
Руки
Я смотрю на стенку, которая отделяет меня от бездны. Она сделана из сверхпрочных материалов. Ее создавали технологи и химики, хорошо представлявшие себе, что такое бездна. Я доверял им раньше, этим инженерам. Я должен довериться и сейчас.
Астронавигаторы и роботы, наверно, не теряют времени. Но я пока ничего не знаю. Командир корабля молчит. Он слишком занят, чтобы терять драгоценное время, посвящая единственного пассажира в то, что он, возможно, пока хочет оставить в тайне.
Да, я единственный пассажир, если не считать белых мышек, плавающих в пустоте вместе со своей клеткой. Мышки не знают о пробоине. Но они должны чувствовать беду. У них для этого есть инстинкт.
Я смотрю на клетку. Мышки явно встревожены. Их чуткий инстинкт уже получил информацию. Откуда? Как? Об этом спорят специалисты. Они пишут диссертации об инстинкте как о способе получать информацию помимо тех органов чувств, которые непосредственно соприкасаются со средой. И пусть пишут свои диссертации. Побывали бы они здесь сейчас, когда бездне так хочется заполучить меня, астронавигаторов и этих бедных мышек.
Вот будет хорошо, если бездна просчитается.
– Мышки, – говорю я, – бросьте унывать. Уверен, бездна просчитается.
Откуда у меня такая уверенность? Я же не видел пробоины. И не знаю, как идут дела у роботов. Командир космолета пока молчит. Но я не молчу. Я повторяю про себя:
– Просчитается… Просчитается…
Я повторяю эти слова, словно хочу заколдовать, заворожить действительность.
Я смотрю на мышек. У них такой вид, словно что-то внутри них работает. Это работает настороженный инстинкт, пытающийся установить контакт с надвигающейся опасностью, определить размеры угрожающей нам беды.
Я слышал много раз это выражение: крысы бегут с тонущего корабля. Я читал и слышал, что они бегут, когда еще нет никаких признаков беды. По-видимому, у животных иное чувство времени, чем у людей, для них в критический момент их жизни будущее в большей мере является настоящим, чем для нас – людей. Но не значит ли это, что наука далеко не все знает о времени?
Я пытаюсь уйти в эту проблему, чтобы не думать о том, почему молчит командир космолета.
Тишина. Можно подумать, что команда забыла обо мне и об этих мышках и покинула космолет. Но в космосе это невозможно. Нельзя покинуть островок биосферы, со всех сторон окруженный бесконечным вакуумом, бесконечным ничто. И даже если б это было возможно, команда никогда бы этого не сделала.
Мышки тоже понимают сложность обстановки каким-то своим шестым, неизвестным науке чувством. Уж не догадываются ли они, что вокруг них пустота на сотни миллионов километров, зияющая пропасть без дна?
Тишина. Особая тишина, словно остановилось время. Я жду. Что мне остается еще? Жду. И мышки тоже ждут. Но они ждут, не бездействуя. Они напряжены. Они пытаются наладить связь с тем, что раньше называли судьбой. Они пытаются получить информацию, узнать, есть ли еще или нет никакой надежды.