Государь всея Руси

Полуйко Валерий Васильевич

— Ты думаешь о моём добре... — Иван, бросив ложку, откинулся на спинку стула, упёрся руками о край стола. — То благо и похвально. Да вот беда: ты не думаешь обо мне. Неужто же я, государь, должен быть по-мужицки скуп? И жить как мужик: носить посконину, хлебать пустые щи... и чаять себе любви и почтения, мня в блаженном расслаблении ума, что благо сие и прикладно? Неужто же?!

Малюта не осмелился или не знал, что ответить.

— Да моя скупость отвратила бы от меня даже Ваську!

— Меня?! — в протестующем отчаянье вскричал Грязной, готовый любой ценой доказать обратное. — Да ни в жись, государь! Мне бы токмо подле ног твоих... Како псу! И ничего иного мне боле не надобно!

— Отвратила бы! —

отмахнулся от него Иван и, помолчав, убеждённо изрёк: — Да что Васька? Вся Русь отворотилась бы от меня! Народ не будет верить государю, который ест пустые щи, и почитать его не будет... Умиляться будет, а почитать — нет! И страха перед ним не возымеет! Он возгнусится таковым государем и презрит его, понеже мужицкое ему и в себе самом противно.

— Я не о скупости рёк, — виновато, пристыженно буркнул Малюта. — Мужик також не бездумно скуп. Для пользы дела он не станет скупиться, а впусто...

— Опять впусто! — возмутился Иван. — Далось же оно тебе! Знатно, також причетаешь меня к глупцам, ветр пасущим, ежели мыслишь, что щедрость моя пуста и бездумна?

На Малюте не стало лица.

— Государь, да я... Кабы я...

— Знаю, — отходчиво усмехнулся Иван. — Камень на выю — ив воду!

Малюта заплакал, не вынеся тяжести душившего его самопрезрения.

— Вот уж истинно речено: сердце мудрых — в доме плача, — съязвил Иван, но сразу же и переменил тон: — Верю тебе, Малюта, верю и люблю тебя! И сердиться на тебя не помышливал даже... Про что мне на тебя сердиться? Ты о моём добре рачишь-печёшься, а я стану сердце на тебя держать? Да мне таковому и вправду б довелось облачаться в посконину и щи пустые хлебать. Нет, не сержусь я... И умом твоим не гнушаюсь. Пусть и мужицкий он, а всё же ум. Худо, коли никоторого нет, как у иных, и в скарлаты наряженных. Вся Русь мужицким умом живёт! Живёт и не изживается! Даст Бог, и не изживётся! А что добра, говоришь, изводится неисчётно, так то ты верно приметил. Но ты узрел лише внешнее, то, что внеуду, а внутрьуду твой взор не проник, и посему тебе мнится во всём лише тщета и расточительство. Да, попито и съедено и роздано на подарки столико, что можно и вправду снарядить цельное войско. Но моя щедрость соделала больше, нежели соделало бы то войско, ибо не все победы добываются войском и не все крепости завоёвываются мечом. Есть твердыни, коих не одолеть никоторой силой, и токмо щедрость и милость способны покорить их. Имя тем твердыням — душа человечья! Написано в тайных книгах: не есть бо истинное приобретение — купить тело человека, и посему не верны рабы и рабыни. Истинное приобретение — купить душу, понеже за ней идёт тело. Разумей сию главизну... Коли я жалую дьяка либо боярина кубком золотным, не то шубой со своего плеча, мнишь, им дорог сам тот кубок, та шуба? Сидя в приказе, они на десять, на двадцать таковых кубков и шуб стяжают мздоимством. Им дорого совсем иное... Тот кубок, та шуба каждого из них утверждает во мненье, что у него есть — место! И не просто место под солнцем, как у мошки, у тли, а место, которое определено и освящено свыше. Каждый волен наречь себя кем угодно — боярином, князем, государем, но нарекут им токмо того, кому сие определено свыше.

Из глаз Малюты продолжали катиться слёзы, но теперь это были уже слёзы восторга и умиления.

— А ежели я поскуплюсь, не пожалую тебя? — продолжал Иван, спокойно и торжественно, как будто читал проповедь, и обращался теперь уже непосредственно к Малюте, считая, по-видимому, что так будет доходчивей и убедительней. — Ежели не изопью с тобой вина на пиру, не пошлю тебе хлеба и соли в знак милости и любви, не обласкаю тебя, не услажу — что поселится в твоей душе? Скорбь и уныние. Но скорее — обида и смута и прочая злая. Ежели тебе не определено место, ты — никто! Ты тля, мшица, и малая капля сладкого сока легко подманит тебя,

и слабый луч света неудержимо повлечёт к себе, и на чьём пиру ты будешь тогда пировать — неведомо. Да токмо — не на моём!

— То уж точно, государь, — изменит, как есть изменит! — в тон Ивану сказал Зайцев, слушавший его с тем особым вниманием, с каким обычно выслушивают приказание. — Куда дерево подрублено, туда оно и валится!

Иван и глазом не повёл на него, будто не услышал сказанного, только голос его стал ещё торжественней и проникновенней:

— Скупой и немилостивый государь может скопить великое богатство и собрать легион тысяч [238] войска, но он не обрящет ни единого человека, готового не колеблясь положить себя за него. А я обрёл таковых. Разве ты не положишь души своей за меня?

238

Легион тысяч — несчётное множество (легион в древнерусском счёте равнялся ста тысячам).

— Государь! — Малюта преданным собачьим взглядом посмотрел на Ивана и ласково, благодарно улыбнулся. — С той самой поры, как ты приглядел меня, душа моя... — Нахлынувшее чувство вновь выплеснулось из него слезами, и они не дали ему договорить. Сглатывая и растирая их кулаком по лицу, он благоговейно бормотал: — Госдарь... дша моя... вся моя дша...

— Верю тебе, Малюта, верю! — с нарочитой строгостью прикрикнул на него Иван и, подождав, покуда он чуть успокоится, сказал: — А пригляди да приласкай тебя первым князь Володимер, ты бы точно так и за него положил себя.

Малюта враз перестал шморгать, растерянно наморщил лоб, пытаясь, должно быть, собраться с мыслями, и вдруг, простодушно хмыкнув, сказал:

— Кабы так, как с тобою... Ясное дело, положил бы!

— Ясное дело! — усмехнулся Иван. — Ничего оно тебе не ясное. Оно ясное мне... Да и то не совсем.

Он замолчал, задумался и невольно, в задумчивости поворотив голову, вдруг увидел стольника, давно уже стоявшего подле его стола в почтительном, напряжённом ожидании.

— Ну, а ты почто рожею выпнул? — рассеянно спросил он.

— Жду вот... — смешался стольник. — Явился сказать, да вот...

— Почто же не сказал?

— Так веди... не хотел перебивать тебя, государь.

— Что?! — повернулся вместе со стулом Иван. — Не хотел? Или не смел?

— Ох, прости, государь, — в ужасе зажал себе рот стольник.

Иван засмеялся — легко, освобождённо, словно вдруг сбросил с себя какой-то невидимый и ненужный уже груз, и этот его смех, неподдельный, заливистый, сладострастный смех был так заразителен, что вслед за ним невольно, сперва потихоньку, а потом всё громче и громче начали смеяться все, и даже сам стольник, и даже слуги, для которых подобное было неслыханной вольностью.

— Славно, славно мы нынче веселимся, — изнеможённо промолвил Иван, утирая слёзы. — Давно уж не было у нас такового веселия. Потешил ты нас, Елиезер [239] , изрядно потешил... И сдивовал! Сколико лет держу тебя в стольниках, а ты, оказывается, шут! Да ещё такой отменный.

— Станешь тут шутом, — вздохнул удручённо стольник. — Отбыл я совсем ума и мысли, занеже никак не могу порешить: заряжать ту пищаль иль не заряжать?

— Пищаль?! Ах, пищаль! — вспомнил Иван и сурово нахмурился. — Я сулился пальнуть в тебя... Стало быть, и пальнём! Дабы впредь разумел государевы шутки!

239

Иван обыгрывает имя библейского Елиезера, раба, бывшего распорядителем в доме Авраама.