Государь всея Руси
Шрифт:
— Ладно, сказывай — как? — сдаются мужики.
— Ишь-ка, сказывай! Я за то плату беру...
— Гли-ка нань! — изумляются мужики. — Никак, избезумил ты, парень? Не то свинья тебя родила!
— Кабы свинья, я брал бы помоями!
— Нахал ты, парень, медяное чело! — берут его мужики в работу. — Пришёл незван, поди негнан!
— Недран! — подправляют угрозливо. — Не то получишь киселя!
— Эх, дурьё-ветерьё, по лесу бежало, лесу не видало! Мне-то что?! Ноги, поди, не взаймы взял. А вот вам все мозги теперь вывернет, понеже неотступно гадать о том будете.
— Ступай, ступай, ялыман! Поищи дураков в Туле, они там сидят на стуле!
— Вы мне ещё челом в ноги ударите, чтоб я вас от того дзыка
Мужики, проводив его победными взглядами, на какое-то время успокаиваются, но, помолчав, почесав в раздумье бороды и затылки, вновь задирают головы.
— Леший его знат, как его туда воткнули?!
— Не на нашей памяти то было, что теперь гадать! Как воткнули, так и воткнули.
— Так любопытно же! Вот бестия, разор его разори! Теперь непременно возьмёт вдвое!
— Надобно было спросить, которую он плату хотел? Буде, сложились бы...
— Да забудьте! Нешто за такое платят? Мне, буде, любопытно знать, отчего у баб бороды не растут? Так нешто стать за то деньги платить? Или вот иное: отчего огонь всегда горяч, а вода всегда мокрая? Или вот ещё: отчего ржа серебро не ест? По миру пойдёшь!
— Серебро — чёртово ребро! А бороды у баб оттого не растут, чтоб их от нас, от мужиков-то, отличать можно было.
— А рожь-то опять вздорожала. Чем теперь баб кормить?
— Монастырь у тебя, что ли, бабий?
— Мать у меня вдовица, да жёнка, да четыре отроковицы...
— Монастырь!
— Хлеб до рук доедают...
— Баб, сказывают, как кур, побольше в темени надобе содержать, тогда они корма поменее потребляют.
— Дык таде они и не несутся.
— Они всяко не несутся. То ж бабы!
— Я табе про кур...
— А я про баб. Яйца им всё, однако, не нести, а корму станут потреблять поменее, коли в темени сидеть будут.
— Что ты, мил человек, бабы шибко пужаются темени. Голосить учнут...
— Братцы, буде, пойти поискать сего балахвоста?
— Пригрозился же, вдвое возьмёт!
— Скинемся по полушке, братцы!..
— Нужны ему наши полушки... Гривну запросит, мошенник!
— Не посмеет, прогоним!
— Сколико ж раз нам его прогонять?
— Братцы!..
...У купцов на торгу свои разговоры. Народ это степенный, важный, рассудительный, со своим собственным царём в голове, то бишь толком, расчётом, смёткой; промышляют они крупно, торгуя в основном оптом, а если в розницу, то широко, в больших, богатых лавках, с приказчиками и зазывалами; ведут и отъезжий торг, покупая у казны право на него, и их беспокойство, их заботы, их хлопоты конечно же не шли ни в какое сравнение с тем, чем жила, о чём колготилась и беспокоилась торговая мелюзга. Это, собственно, были уже как бы и не заботы, не хлопоты, рвущие их на части н изводящие так же, как они изводили всю остальную торговую братию, — это была сама их жизнь, её суть, её естественное русло, по которому она и должна была течь. А той жизни, с её убогой, неизбывной суетой, с тревогами о дне грядущем, которой жил весь мелкий торговый люд, — этой жизни у них как будто и не было. Только дело, только торговля, и ничего, кроме торговли.
Калач и квасная кадь или ковш полпива в душном и тесном кабаке, пропахшем всеми запахами сумасбродного человеческого порока, — это для мелюзги, а купец коротает обеденный час на гостином дворе за сытной, обильной трапезой из доброй дюжины блюд. Кабацкого питья на гостиных дворах не держат — заказано царским указом, да и купцы — народ трезвенный, но взвару подадут — отменного духмяного напитка из пива, вина и мёда, сваренного с пряностями, подадут и самый дивный и редкий напиток — княжой мёд, но больше всего славятся московские гостиные дворы квасами. Тут они всех видов и разборов — на любой вкус: сладкие, чёрствые, выкислые, верховые и гвоздевые, а по
Так за неспешной трапезой, уминая кострец говяжий верченый, расстегаи или дрочёну в маковом молоке да попивая ядрёный квасок, который попыривает в носок, купцы и ведут свои степенные, скучноватые разговоры. Они — о товарах, о пошлинах, о ярмарках.
Ярмарка для купца — что для истово верующего церковь. Не побывав в ней, не отстояв обедни, не приобщившись Святых Даров, такой верующий чувствует себя неполноценным, отверженным, изгоем, на душе у него тягость и смута... Так точно и купец: если он не побывает на ярмарке, не закупит, не наменяет там товаров, не пообщается с торговыми людьми из других городов и земель, в душе у него тоже не соловьи поют. Ещё хуже ему, если вовсе поехать некуда. А бывает и так — сплошь да рядом. И причиной тому всего чаще — война. Когда идут войны, тогда стоят ярмарки, а войны в последние десять лет идут почти беспрерывно. Сперва воевали с казанцами и астраханцами, потом началось в Ливонии, чуть погодя завелись со шведами, теперь вот опять, из-за той же Ливонии, схватились — в который уж раз! — с Литвой. И конца всему этому не видать. Лихолетье! Всем тяжко, все страдают, но пуще всего страдает торговля, потому что во время войны не только воюющие перестают ездить друг к другу, но и к ним, к воюющим, из иных земель тоже едут не очень охотно либо вовсе не едут: не хотят рисковать!
Всё то время, покуда держалось с Литвой замирье, съезжались купцы литовские, псковские, новгородские, тверские на берег Днепра — к Святотроицкому монастырю близ Смоленска, по Вязьме приплывали сюда со своим товаром и купцы московские, и такой там утвердился торг, что стали ездить туда купцы из Польши, из Киева... Теперь этого торга нет. Война.
Очень славилась ярмарка, что была на Арском поле, неподалёку от Казани. Существовала она с незапамятных времён, лет, должно быть, двести, если не больше, и собирала купцов со всего света. Охотно ездили туда и русские купцы, покуда великий князь Василий, отец нынешнего государя, не наложил запрет на эти поездки. Желая хоть как-то навредить враждебной Казани, он учредил в противовес казанской ярмарке свою собственную — в построенном им городе Васильсурске. Но эта новая ярмарка не прижилась, а после взятия Казани русскими войсками заглох торг и на Арском поле.
Теперь, по сути дела, сохраняется лишь одна большая ярмарка, где русский купец может отвести душу. Собирается она в устье реки Мологи, поблизости от того места, где когда-то стоял Холопий городок, основанный, как говорит предание, беглыми новгородскими холопами, спасавшимися от гнева своих разъярённых господ, в долгое отсутствие которых они подвергли испытанию (и не без успеха!) добродетель их жён.
От городка того осталась только старая-престарая церквушка, но каждый год, летом, здесь возникает большой, шумный город с временными гостиными дворами, с корчмами, с огромным множеством шатров, палаток, шалашей... Широкий лиман Мологи целиком заполняется судами, и они стоят так плотно один к одному, что с берега на берег можно перейти как по мосту. Торговля и обмен товарами здесь такие, что в некоторые годы одни лишь пошлины дают казне до двухсот пудов серебра.
Было, правда, ещё два места, куда издавна съезжались русские купцы, — это Лампожня на Мезени и Холмогоры.
В Лампожне торговля велась с самоедами привозившими для обмена пушнину и «рыбий зуб», и была эта торговля не совсем обычная: совершалась она без денег, без споров, да и вообще молча. Её и называли — «немая». Тут на всё была своя давняя мера, и спорить, торговаться было не о чем: если охотнику требовался железный топор, он давал за него столько собольих шкурок, сколько их могло пройти в проух для топорища. И так во всём остальном.