Государева почта. Заутреня в Рапалло

Дангулов Савва Артемьевич

— Может быть, и так, может быть… Однако, что делать нам?

— При первой же встрече с Буллитом надо повторить: мы ждем ответа Антанты до десятого апреля, — произнес Чичерин. — Одиннадцатого мы уже его не примем… Наш девиз: терпимо, но твердо…

— Как вы, Лев Михайлович?

— Именно твердо, Владимир Ильич. Ленин вернулся за стол.

— Согласен, надо повторить: крайний срок — десятое апреля… — Ленин еще не все сказал. — А этот Стеффенс по–своему занятен?.. — взглянул он на Чичерина, потом на Карахана, как бы вызывая их сказать и свое слово.

— В чем–то задира, в чем–то забияка, но значителен и честен, — отозвался Чичерин.

— И, как мне кажется, старается понять Россию, — подал голос Карахан.

— Не без колебаний, но старается понять, — согласился Владимир Ильич. — Не считаете ли вы, что тут. у нашей дипломатии есть резерв: отыскать если не друга, то… симпатизанта, —

он не без сомнений обратился к этому слову, оно было необычно, но точно по смыслу. — Без друзей новая дипломатия не сделает ничего серьезного… — он тронул кончиками пальцев висок, видно, голова еще болела. — Великий дар отыскать друга, еще больший — его сберечь…

Чичерин покинул Кремль с Караханом.

Георгий Васильевич нахлобучил шапку, поднял воротник шубы, выпростав шарф и тщательно обмотав им шею, — мартовская теплынь обманчива.

Карахан, прежде времени облачившийся в демисезонное пальто, поглядывая на Чичерина, ссутулил плечи — от одного вида Георгия Васильевича познабливало.

— Который час, Лев Михайлович? Карахан обнажил запястье.

— Ничего не вижу!.. — вымолвил он, поднося к глазам и отстраняя руку. Он взглянул в сторону того берега — Замоскворечье, видимое с кремлевского холма, укрыла темь. — Впрочем, наверняка больше часа — в час станция отключает свет в Замоскворечье…

— Если даже миссия Буллита — всего лишь шар пробный, есть смысл оказать ей полную меру внимания, Лев Михайлович… — произнес Чичерин.

— Все, что в наших силах, Георгий Васильевич…

— Ваша петроградская поездка состоится вовремя?

— Да, я говорю и о Петрограде…

Карахан ехал в Петроград по делам новой дипломатии. Все масштабнее становились наши отношения с Востоком, историческим центром русского востоковедения была северная столица, кадры специалистов по Востоку — китаистов, индологов, арабистов — Наркоминдел рекрутировал из Петрограда.

— Крайнов будет с вами?

— Да, до Петрограда, дальше один…

— Ну, что ж, доброго пути…

Сказав «дальше один», Карахан имел в виду Швецию–путь Крайнова лежал в Стокгольм…

— А каков Владимир Ильич, а? — оживился Чичерин. — И это его слово о симпатизанте?.. И этот совет: великий дар отыскать друга, еще больший — его сберечь… — он удержал в памяти мысль Ленина. — Мне эта формула Ленина видится своеобразным ключом к будущему… — Он вздохнул, произнес почти счастливо: — Ключом, ключом… Одно слово, государева почта! — вернулся он мыслью к миссии Буллита. — По всем статьям государева стать, а на самом деле? Миссию отряжал Ллойд Джордж, а он все–таки глава кабинета его величества. Государева, государева! — повторил он, не утаив иронии.

Башня Кутафья осталась позади, они простились. Тропа Чичерина взяла направо, к Китайгородской стене, снежная стежка Карахана — в Замоскворечье. Тропы были неширокими, схваченными ледяной коркой, отдающими заметной лиловостью, медленно теряющимися в непрочной тьме мартовского полуночья.

29

В эту ночь, освещершую едва заметным свечением неба, как с вышки, вдруг открылась панорама времени, надо было только напрячь зрение, чтобы стала доступна эта череда лет, быть может, даже далекая череда лет…

Годы преломились для Чичерина в людях, мятен–ный Запад воспринимался им через характеры… Где он, Эдуар Эррио?..

Говорят, Эррио любил утреннюю прогулку по Лиону. Ну, это была не совсем прогулка, для мэра она была утренней поверкой города, смотром сил. Солнце посылали Лиону Альпы, солнце приходило оттуда. Когда оно показывало свой рыжий усище, Эррио был уже далеко — на стыке Роны и Соны, в центре шелкового края… Ранний час дарил ему первых собеседников: вначале дворников, потом ткачей, чудо–мастеров, творящих диво Лиона — велюр, парчу и, конечно, лионез… С зарей вставали и мануфактуристы — сонм хозяев, торгующих лионскими шелками, — их пробуждение сопровождалось канонадой… Нет, это была, разумеется, не артиллерийская стрельба, но нечто похожее на нее: гремя и погрохатывая, взлетало створчатое железо, которым хозяин защитил свои маркизеты и крепдешины от буйствующей ночи. В том, как хозяин взвивал створчатое железо над своей головой, виделись и сила, и азарт. Было даже страшновато, как можно микроскопическим ключиком, извлеченным из кожаного гнездышка, величиной в спичечный коробок, вызвать такую пальбу… Но шум возник и стих, хозяин извлекал из недр своего шелкового царства алюминиевый чайник, наполнял его водой и, довольный собой и славным лионским утром (вслед за рыжим усищем появлялась и огненная борода солнца), выходил на тротуар и принимался неспешной струйкой воды линовать свой кусок асфальта, линовать усердно, пока он не становился

черным… Потом хозяин извлекал из все тех же дебрей шелкового царства венский стул и садился у входа в лавку — вот он и готов для беседы, будь его собеседником хоть сам мэр Лиона!.. А Эррио уже идет, он идет, и вопреки раннему утру за ним потянулась толпа горожан. Что такое мэр, как не гонец, пытающийся обогнать самую легконогую из ланей — новость? Сколько помнит шелковая столица Франции своего мэра, новость никогда не обгоняла Эррио, Эррио обгонял новость, что давало мэру единственную в своем роде привилегию: он знал, что творится в городе. Надо не ведать ни сна, ни покоя, чтобы вечно мятежный Лион, Лион свободолюбивый избирал тебя почти в течение полувека, да притом бессменно, своим мэром!.. И дело Лионом не кончилось — молва о беспокойном и жизнелюбивом мэре перемахнула через стены Лиона. Ну, тут нужна оговорка, пожалуй, даже серьезная оговорка: не всегда молва возносит своего избранника так высоко, что он становится французским премьером, но Эррио стал премьером, к тому же дважды…

Эррио был не просто мэр, а писатель, знаток литературы, живописи, музыки, человек интересов энциклопедических — его книги о Бетховене, музыканте и мыслителе, как и о Филоне, философе и социологе, знала Франция. Его библиотека в лионской квартире выдавала в нем человека знаний масштабных. Но это была не просто библиотека, а место бесед с его знаменитыми современниками. Молено сказать, что Эррио творил беседу. Она, беседа Эррио, имела свою композицию, свою завязку и развязку, как свою, разумеется, кульминацию, собственно, это была не беседа, а этюд в диалоге, трактат, философский опус. Книги Эррио своеобычно отразили эти беседы, нет, не только мысль, но и фактическую ткань, для Эррио новую. Обязательное требование к собеседнику Эррио: он должен быть гуманитарием, эрудитом, а может быть, и полиглотом. У Эррио был талант отыскивать таких людей. Опыт ему подсказывал: если такой человек есть в природе, то он, Эррио, обязательно его разыщет, так как, по концепции француза, его будущий собеседник тоже находится в неутомимом поиске, он тоже ищет Эррио, если даже его не знает, если даже не ведал о его существовании и не слыхал его имени. К чести Чичерина надо сказать, что он был наслышан о французе, знал, чем он знаменит, и не противился встрече с ним. Таким образом, некий душевный материал, который каждый из этих людей нес в себе, стремил их друг к другу. Если есть чудо встречи, чудо взаимного узнавания, а может быть, и признания, то это имело место теперь, однако и искра, которую эта встреча высекла, была яркости необыкновенной — в 1924 году Франция признала новую Россию, а в 1932 году заключила с нею договор о ненападении. Не случайно, что именно в эти годы французским премьером был великий лио–нец…

Наверно, есть и другие факты, когда личные контакты творят чудо, но и этот пример о чем–то говорит…

Случись это в Лионе, их беседе как бы аккомпанировала несравненная библиотека француза, так это было и в иных случаях, по мере того, как беседа развивалась, на столе, за которым сидели хозяин и его гость, росла стопа фолиантов… Том плебейской лирики Рютбёфа и поэзия земных радостей Вийона, стихи чувственного Ронсара и пьесы Мольера. Эмоциональный Эррио благоговейно распахивал книгу и выносил ее на свет. Он приходил в истинный восторг, обнаружив на листе заметно тусклое пятнышко воска, его воображение рисовало ему человека, впервые взявшего эту книгу в руки. Кто он был, этот человек? Монах–францисканец или сторонник Жиронды, якобинец, жаждущий борьбы, или бедняк, ищущий перемен, по слову истории, «бешеный»?.. Но теперь их беседе могли аккомпанировать не только книги, как бы драгоценны и многообразны они ни были, но и музыка… Не ясно ли, что встречу Моцарта и Бетховена, встречу–событие, способную вызвать к жизни единоборство пристрастий и мыслей, брали под свое покровительство Эррио и Чичерин? Пожалуй, так… Но вот вопрос: в кои веки вещий Бетховен вторгался в дела мировой коммуны и в какие времена, когда и при каких обстоятельствах Моцарт прикасался к проблемам дипломатии, как их восприняла революция?

Не было и не могло быть таких времен, все в необыкновенных собеседниках, все в Чичерине и Эррио, иначе вряд ли так сблизишь позиции сторон, на одном полюсе которых Франция, а на другом революционная Россия…

Карахан любил наблюдать Ататюрка. В облике Ата–тюрка, в его прямой и складной фигуре, в самом его размеренном шаге, в строгих линиях его тщательно выутюженного френча, в его походке, сопровождаемой мерным поскрипыванием краг, сквозила уверенность в себе. Ататюрк редко улыбался, но, когда это происходило, казалось, улыбка сообщалась и тем, кто был рядом. У него была добрая улыбка, одновременно и ободряющая, и снисходительная, улыбка старшего, знающего цену и слову строгому, и слову щадящему…