Государева почта. Заутреня в Рапалло
Шрифт:
— Вот вы говорите «кулацкие восстания», — заговорил Стеффенс. Вопрос явно не имел отношения к тому, о чем шла речь прежде, и был заготовлен заранее. — Но мне хорошо известно: против Советов идут не только кулаки, там много середняков, бедных крестьян и даже тех, кого можно назвать деревенскими пролетариями… Так я говорю?
Стеффенс неожиданно поворачивал беседу к проблемам острым.
— Так, конечно, есть и середняки, и бедняки, и деревенские пролетарии, а по–нашему, по–русски — батраки… — реагировал Ленин. — Есть… Но ведь речь идет о том, куда повернула основная масса… Вы меня поняли: куда повернула? — Ленин пододвинул стул. — Деревенская буржуазия против нас, как, впрочем, и мы по понятным мотивам против нее. Трудовое крестьянство за нас, как, разумеется, и мы с ним… — он
— А не мог бы я спросить вас доверительно? — Стеффенс сделал со своим стулом то же, что минуту назад Ленин, пододвинув его вплотную к столу. — Не думаете ли вы, что с приходом на русскую землю войск Антанты Красная Армия стала сильнее?
Ленин скрипнул стулом — не встал, а вскочил.
— Несомненно!.. — он засмеялся. — Издревле, понимаете, издревле ничто так не способствовало сплочению России, как борьба с чужеземцами…
И вновь Цветов отметил для себя, как самозабвенна была радость Владимира Ильича, как откровенна мысль, осветившая его… Он точно говорил себе: «Да, ты можешь и не быть красным, но если ты русский, нашествие чужеземцев будет и для тебя самым большим из зол… Тут никто не должен обманываться. Наша армия и прежде была сильна, но с интервенцией она стала сильнее, быть может, многократ сильнее».
Встал и Стеффенс. Они сейчас стояли в противоположных концах кабинета, точно примеряя силы. Сказав: «А не мог бы я спросить вас доверительно?» — Стеффенс всего лишь подступился к сути — главный вопрос, самый главный предстояло задать. Однако как найти тут необходимые слова?
— Намерена ли революция и впредь карать своих врагов? — наконец решился американец.
Ленин невольно отступил.
— Это вас беспокоит? — он оттенил голосом «это» и «вас».
— Не только меня…
— Кого может тревожить… это? — в том, как он произнес «это», теперь была слышна ирония.
Стеффенс не мог не ощутить, каким гневом полыхнуло от слов Ленина, такого еще сегодня не было.
— Париж…
— Париж!.. — ярость, что закипала в нем все ощутимее, вырвалась вместе с этим «Париж!». — Хотите ли вы сказать, что те самые люди, которые только что организовали убийство семнадцати миллионов человек в бессмысленной войне, теперь озабочены гибелью нескольких тысяч в революции? Это вы хотите сказать?.. — он зашагал по комнате, вздрогнула пальма, стоящая у окна, и зашелестела твердыми листьями. — Если мы хотим победы революции, мы должны знать: революция не делается в белых перчатках… — Он вернулся к столу, сел, положил руку на чистый лист бумаги, не без труда приподнял, отняв от стола и локоть. Рука, лишенная опоры, дрожала. — Революция имеет право карать своих врагов, чтобы жили миллионы, — сказал он.
— Хорошо, допустим, вы действуете во имя большинства, а значит, если говорить о России, то во имя русской деревни, так? — Стеффенс внимательно смотрел на Ленина, он не мог вести разговор, если не видел глаз собеседника. — Тогда уместен вопрос: как серьезно вы улучшили положение крестьян?
Ленин взял чистый лист бумаги и положил перед собой, дав понять, что хочет пояснить свою мысль наглядно.
— Вот наш курс в крестьянском вопросе, — сказал Ленин и, дотянувшись до стакана с карандашами, взял мягкий фаберовский карандаш, он любил писать им. Владимир Ильич провел две линии, одну потолще, другую потоньше. — Вот наш путь в крестьянском вопросе, — указал он на толстую линию. — А вот сюда мы вынуждены сместиться, — он коснулся кончиком карандаша тонкой линии. — Как видите, расстояние от одной линии до другой значительно. Но наше преимущество, что мы точно знаем это расстояние, а следовательно, представляем, когда и как мы его преодолеем…
Он сделал паузу, и вновь их глаза встретились.
— Важно понимать, что это не отход от принципа, а мера, продиктованная войной… — он посмотрел на американца испытующе. — Временная… И запомните: русские крестьяне получили землю из рук Советской власти.
Сейчас Ленин неослабно следил за выражением лица Стеффенса.
Что говорить, американец был тут в такой мере своеобычен, что немало смутил и Цветова. Всю дорогу, пока они шли от Кремля к гостинице, Цветов думал: «А как сейчас Ленин?» Ну, разумеется, Ленин предполагал встретить друга, с которым хорош был бы разговор по душам о муках и радостях революции, а встретил?.. Впору было и пожалеть: да нужна ли эта встреча? Сейчас нужна? В дополнение к неодолимо сумрачным петроградским испытаниям еще и это? Нужно оно Ленину? И Цветову вдруг припомнилось, когда Ленин слушал Стеффенса, наклоняясь, лицо его темнело, и в глазах появлялась печаль, какой прежде не было, лицо и глаза смертельно уставшего человека, и Цветов не мог не спросить себя: «Есть ли на свеге человек из великого множества людей, живущих на земле, есть ли другой человек, который бы взял на свои плечи такую ношу?.. Есть ли другой человек?..» Впечатление от кремлевской беседы, состоявшейся только что, могло быть и иным, но Цветов остановился на этом… И Сергей подумал: где он видел еще эти усталые глаза, смертельно усталые? Да не у Германа ли? И будто искра высветила сознайие, хотелось спросить себя: брат твой, брат… не из армии ли тех, кто считает себя сподвижником человека, которого ты сейчас видел в Кремле?
В сознании Цветова откладывались свои подробности, которые ему удавалось поднакопить, наблюдая Стеффенса и Буллита.
Стеффенс вернулся из Кремля, Буллит ждал его. Стеффенс взметнул руку, будто хотел сказать: «О'кэй!» Но Буллит подумал: «Храбрится!» В лице Стеффенса не было той лихости, какая была в жесте.
Даже наоборот: была робость, может быть, даже тревога.
Буллит постучал ладонью по столу, словно вымолвил: не пытай, скажи, как там?
— Хотел спросить обо всем, да как–то не успел, одной встречи мало! — сказал Стеффенс.
— А о чем хотел спросить?
— У меня был сонм вопросов, сонм! — Стеффенс ожил. — Да что там говорить! Никто не спрашивал его о том, о чем хотел спросить я! — он замахал руками. — Русская революция!.. Как она относится к частной торговле, к предпринимательству, к собственности? Да, собственности! Если она убьет собственность, какие стимулы изберет? Нет, я не оговорился: какие стимулы? Достаточно ли у нее этих стимулов, чтобы организовать производство, снабдить страну всем необходимым, да, кстати, и людей заставить работать? Вас коробит это слово… «заставить»? Простите, а как обойтись без этого «заставить», если они не работают? Сознательность? Вы полагаете, что это так просто? А какие формы примет банк, суд, адвокатура? К каким мерам обратится революция, карая своих недругов: тюрьма, ссылка? Если государство и заводчик сохраняют силу, кто защитит меня от них?.. И главное, самое главное: вот мы говорим, демократия…
Цветов не мог без улыбки смотреть на Стеффенса — прелюбопытного человека сотворила природа! Сейчас он был быстр и воодушевлен, бородка его взлохматилась, хохолок стал дыбом, Цветову показался американец этаким злым духом, каким этот дух мнился людям.
— Итак, самое главное — демократия? — Буллит осторожно подтолкнул Стеффенса к его последней фразе. — Демократия?
Стеффенс приумолк, собираясь с силами.
— Как я понимаю, достоинства каждой демократии в ее конечных результатах, а это значит, в достоинствах тех, кого она сделала своими лидерами…