Государева почта. Заутреня в Рапалло
Шрифт:
Старуха стояла, не в силах совладать с трясущимся телом, шея поослабла, и голова пошла ходуном, она гнула старуху к полу, отчего руки пошли вширь, да и ноги кинуло вразброс — одна, того гляди, двинется к Соколиным, другая на Воробьевку,
— Ближе их никого нет нынче на свете, они братья… — сказала няня, не в силах удержать головы, которая продолжала трястись, точно поддакивая сказанному, соглашаясь. — Кто–кто, а они поймут друг друга…
Старая качнулась и двинулась к лестнице, дав понять, что то немногое, что было в ее власти, она сделала. Было слышно, как она сошла с лестницы, остановилась в темноте, минуту не двигаясь, что–то выговаривая… Потом она, так можно предположить, уткнулась в стену и, держась за нее, пошла к себе. Да и Лариса выключила свет, рубец света, что был виден под дверью, вскоре исчез, не иначе зажгла настольную лампу, что стояла у нее на ночном столике, она была полуночницей и засыпала поздно, отдавая ночи книге.
Братья остались одни, и теперь самый раз было продолжить разговор, но, странное дело, Герман уклонился. Он повлек брата в комнату,
— Ты помнишь этот шкаф? — он повернул ключик, открыл дверцу. — А вот это чудо ты, наверно, не видел? — он снял с полки большую бухгалтерскую книгу в твердом переплете, крытом ярко–зеленой глянцевой бумагой. — А вот эту руку помнишь? — он раскрыл книгу, медленно листая. Тяжелая бумага, графленная синей и красной линиями, была заполнена крупным, с видимым нажимом почерком, каким сегодня уже не пишут.
— Рука отца?
— Отца, конечно… Да ты взгляни внимательнее! Говорят, на Востоке каллиграфия на уровне живописи… Так вот она живопись и есть, да к тому же и точность! Вот где искусство породнилось с математикой!..
Как помнит Сергей, отец был главным бухгалтером на заводе Михельсона, бухгалтером первоклассным и держал заводской счет в ажуре, пользуясь, как говорили, доверием директоров. В семье Цветовых он был самым старшим и порядочно школил Кирилла на первых порах, впрочем, тот превзошел брата, став в своем деле асом. Так или иначе, а за братьями упрочилась в мире, имеющем отношение к счету, репутация людей, чья обязательность и точность вошли в пословицу: «Если считают Цветовы, пересчитывать не надо».
— Как ты добыл эту книгу? — спросил Сергей, принимая из рук брата сокровище в зеленом переплете. — Говорят, почерк, что живая рука — в нем и жизнь, и характер… Как добыл?
— Когда собрались на сорок дней, его старые друзья по заводу явились с этой книгой. «Вот, — говорят, — сберегли, по этой книге молодых школим!.. Так и добыл…
— В банк пошел при нем?
— Да, конечно, и на первое собрание позвал его. Потом он признался: «Когда представляли нового директора, меня все подмывало сказать: «Сын мой». Потом уже, когда снесли на Ваганьково, ловил себя на мысли: все, что делаю, чуть–чуть делаю и для него…
— После дяди Кирилла банк уже не внове для Цветовых, — осторожно реагировал Сергей.
— Внове! — поправил Герман. — Пойми, внове!.. Нынче у него иное амплуа… Нет–нет, ты возьми в толк: банк как бы аккумулирует деньги революции и питает ими все, что революция строит… Такое чувство, что без тебя это может и не совершиться.
— В каком смысле?
— В кои веки директор банка выезжал на стройку электростанции…
— Ты едешь?
— На рассвете… Кстати, можешь составить компанию. Решишься?
Сергей пришел в замешательство, предложение было заманчиво.
— К вечеру вернемся?
— Пожалуй…
— Решусь.
— Тогда до утра, тебе постелили в отцовской половине…
Легко сказать: до утра. Сон не шел. Что–то было в этом неправдоподобное — он в родительском доме. Что–то почти фантастическое: в родительском, в родительском!.. Пришло на ум раннее–раннее: августовское солнце, бьющее в окна, мерцающее — мерцание от березы, стоящей под домом, от ее трепещущей листвы. И запах пирога с антоновкой (эта кислинка пахучая, которую сообщила пирогу антоновка, угадывалась мигом), и дыхание пролившегося на горячую плиту молока, всепобеждающий дух кофе и ласковое прикосновение маминых волос, неожиданно упавших на лшю, и голос мамы, обычно властный, смягчался: «Вставай, Сереженька, папа оделся и ждет тебя…. Да, отец не уходил прежде, чем Сергей не выйдет с ним на улицу, не сделает рядом с ним тридцати шагов… Что–то было в этом провожании для отца ритуальное, не будь этого провожания, казалось, не свершится светлый зиа а с ним и удача долгого дня, долгого и для отца нелегкого. Нет, в сознание Сергея вторглось диковинное: он в родительских Сокольниках! Только подумать, в Сокольниках! До сна ли теперь?
— Ты спишь, Сергей? Лариса, ее шепот стесненный.
— Нет.
— Вот и хорошо.
Вначале возникли эти ее запахи, потом она сама, точно летучее облако, точно всю себя оставила за дверью, а сюда впустила только свой лик, едва ли не призрачный.
— Прости меня, но я слышала твой разговор с Германом, — произнесла она и вдруг рассмеялась, зажав рот кулаком. — Фанатик, лишенный реального представления о мире!.. Повергли себя во тьму–тьмущую, а мыслью своей живут в райских кущах! И, главное, требуют, чтобы и остальные переселились в эти кущи райские!.. Напрочь закрыли глаза на то, что творится вокруг!.. Вчера приехал человек с того берега Волги Юрка Болдырев, мой напарник по скетинг–ринку… Видел, как посреди дороги сидел человек и ел грязь. Да, да, вот так, загребая ручищами и заполняя рот, ел грязь… Теперь ты понимаешь, где наш братец дорогой и где жизнь! Вот он тебя завтра повезет на Шатуру, за двести верст… И что ты там увидишь? Чисто полюшко!.. Истинно фантазеры: стоят посреди снежного доля и видят Китежи!.. Спрашивается: зачем ех&гь в этакую стынь и буран за двести верст? Выйди за Сокольники и увидишь такое же чисто поле! Фанатики безглазые! Точно ходят не по земле, а по облакам! Нет, меня этими сказками не возьмешь, я против них бронирована! И себя не дам оглупить, и тебя не разрешу!.. Он хотя и фанатик, но у него расчет: он мне жизнь погубил и на тебя зарится!.. Заклинаю, кончай свои дела, и чтобы духу твоего здесь не было!.. — она затихла,
23
Сергей поехал. Почти наверняка знал, что увидит всего лишь чисто поле, но поехал. И не обманулся.
Правда, было чуть–чуть странно, в какой восторг привело это поле в сугробах, тронутых мартовской ростепелью, двенадцать здоровенных мужиков, явившихся сюда из Москвы. Были среди них и гидростроители, и топографы, и знатоки почв, был даже, выходит, ди^ ректор банка–чудак–человек, все возраста почтенного, да и жизненного опыта солидного, одним словом, народ зрелый. Тем диковиннее был тот восторг, в который привело их это снежное поле под Шатурой, напрочь голое. Глядя на них, чудаков безнадежных, лезла в голову мысль сумасбродная. Все чудилось, будто бы вот тут, под завалами снега, в неглубоких пластах угнездились залежи минералов, которые природа зарядила диво–токами, незримая эта энергия, проникая в души людей, сделала их чуть–чуть сумасшедшими. Да и как можно было понимать все это иначе: страна жила на овсе и жмыхах, на всех ее рубежах стояли полки иноземцев, а тут в снежном безбрежии под Москвой взрослые люди затеяли шумную игру, стремясь вызвать в своем воображении нечто такое, что было бы предметом гордости стран более благополучных, чем нынешняя Россия… И главным заводилой в этой игре был твой брат. Хочешь не хочешь, а вспомнишь Ларису: прожектеры?
В Москву вернулись в сумерки, когда мглистое мартовское солнце уже завалилось за снежные горы.
— Ты помнишь нашу мать, ее натуру железную? — вдруг осенило Германа. — Вот это характер, верно? — спросил он в упор. — Кто из нас в нее? Никто!.. Нет–нет, не говори, мы слабее ее. Никому не отдала своего железа, все забрала с собой!..
24
Сколько себя помнит Сергей, столько помнит и поединок двух женщин, одна из которых была его матерью, а другая золовкой матери… Как заметил Сергей, ничто не может вызвать в человеке такого взрыва энергии, как сознание того, что он обделен жизнью. Чем, собственно, обделен? Красотой, состоянием, служебным положением, вниманием ближних, удачей, наконец… Дед Цветов, соблюдая справедливость, купил кусок сокольнического леса и разделил его поровну между сыном и дочерью, будучи уверен, что творит добро. Два квадрата легли впритык, столкнув лбами брата и сестру. Вначале все было как нельзя лучше: кредитовались в банке, как тогда было принято, и поставили по дому, которые были похожи, будто их вызвала к жизни одна мать. Но на этом общее и кончилось. Решетчатый забор, разделявший участки, оказался хрупким, чтобы сдержать страсти, и его пришлось заменить кирпичной оградой. Стычек бы удавалось избежать, если бы не разность характеров женщин, их амбиция. Дело наверняка как–нибудь обошлось, если бы однажды к дому Поярковых (тетя Ксения была теперь Пояркова) не подали грузовую фуру и два дюжих мужика, перебросив через хребет лямки, не внесли в дом пианино. Новая эра в отношениях между домами началась с первыми аккордами инструмента, огласившими сокольническую тишь.
Если детство, самое раннее, разделить на эпизоды, то первый из них в памяти Сергея будет связан с этим пианино. У Поярковых под могучими лапами старшего сына гудит пианино, и его гудение, кажется, подобно ветру, сотрясает дом Цветовых. «Не могу я больше слышать этого! — кричит мама. — Нет моих сил, я сбегу отсюда!..» Но она, разумеется, не бежит. Больше того, она вместе с отцом идет к Поярковым. На рождество, крещение, пасху, на дни рождения. Не ходила бы к Поярковым, отсекла бы их от себя, делу конец. А тут каждое посещение рождает бурю. «Ты видел их новый гарнитур красного дерева? — атакует она отца. — Как ты можешь допустить этот позор?» Отец поднимал усталые глаза. «Какой позор?» — «Вон как они вознеслись! — ее глаза были обращены к дому Поярковых. — Где они и где мы?.. Отец только пожимал плечами и садился за свои счеты. Ночь у него будет бессонной, до зари далекой он просидит, согнувшись в три погибели, пощелкивая счетами. Вот и получалось: из дома Поярковых слышится пианино, из дома Цветовых — пощелкивание счетов.