Государева почта. Заутреня в Рапалло

Дангулов Савва Артемьевич

Глаза на мир ему открыл нью–йоркский вечерний листок, репортером которого он стал. Сферой Стеффенса в газете был репортаж из банка. Нет, не столько нападение на инкассаторов, взлом банковских сейфов, похищение кассиров, сколько иное — финансист, его судьба, его поединок с ему подобными, его возвышение и его банкротство, явное и мнимое, его неусыпная вахта по охране и приумножению капитала, а следовательно, всесильная авантюра… Надо же понимать, что это был конец прошлого века, ознаменованный появлением некоего подобия астероида, до этого неизвестного — Нью — Йорк, мир Нью — Йорка. Его дебри и его тайны, его сизые сумерки и его розовые туманы, от которых голова шла кругом, его несметные сокровища и столь же фантастическая нищета, его преступления, изумившие человечество.

Невелика птаха репортер, а как высоко и она может взлететь!.. «Даю двести строк в номер, сдам в набор на рассвете!» Легко сказать: сдам в набор! А на деле? Окно его квартирки на Гринвич Вилидж выходит на большой двор, населенный беднотой. Когда окно открыто, слышны пушечные удары мяча о кирпичную стену дома да стонущий плач молодой

женщины, взывающей к милосердию пьяного мужа. Но сейчас полночь и во дворе тихо. Только откуда–то из глубины двора, быть может, из каморки в цокольном этаже, а возможно, из котельной, упрятанной еще ниже, доносится голос флейты — это привычный звук, он возникает с приходом старика сицилийца, который играет в итальянском ресторане напротив. Флейта не мешает беседе Стеффенса, наоборот, она даже воодушевляет. Как заметил Стеффенс, красное тосканское и, разумеется, флейта способны развязать язык и столь казенному существу, как банковский клерк. Даже если это, как нынче, клерк, собравшийся подать в отставку, для которого все мосты сожжены. Он, этот старый клерк, самим богом уготован, чтобы пустить многопалубный корабль своего неблагодарного шефа ко дну, если за корабль принять махину алабамского банка… Стеффенс в такой беседе проявляет высокое умение вести диалог. Конечно же, свою роль призваны сыграть и настойчивость интервьюера, и его смелость, но бесценно и иное: обаяние, живость ума, способность одновременно и поощрить собеседника к разговору, и воодушевить, и в чем–то остеречь. Но вот беседа состоялась, и старый «форд», разгребая предрассветную мглу ручищами зажженных фар, мчится вдоль пляжей Стэйтен Айленд, полоненных тьмой, чтобы получасом позже ворваться в редакционный двор. «Есть двести строк! — кричит Стеффенс победно, потрясая записной книжкой. — Вот они!» Конечно, соблазнительно сказать «Вот они!», но эти двести строк надо еще выстроить… И происходит то, что было уже не однажды: Стеффенс пододвигает к наборной кассе столик корректоров, только что закончивших ночную вахту, пододвигает так близко, что в поле света лампы оказываются и наборщик, и репортер… Стеффенс пишет, он уже пишет, однако почему изменила ему рука, чей это почерк? Стеффенса? Буквы стали неожиданно крупными и не в такой мере слитными — у рукописи вид печатного текста… Оказывается, у Стеффенса два почерка: «для себя» и «для наборщика»… Никакой машинки, прямо в руки наборщику, он нет–нет да и взглянет на Стеффенса, точно поторопит: «Еще тридцать строк, и можно заверстывать!» Брови старого рабочего, словно свитые из твердой проволоки, ощетинились, не иначе пламя стеффенсовского репортажа прошибло и луженое сердце наборщика. Рассвет уже поджег тусклые от свинцовой пыли окна наборной, когда полоса пошла под пресс. А потом каморка выпускающего с видом на побережье, смятенный сон на диване, обшитом холодной клеенкой, и голоса газетчиков, поднявшиеся от самой реки: «Стеффене предрекает крах алабамского банка — новый репортаж первого репортера Америки!»

Стеффенса увлекла стихия его новой профессии. Он хотел быть репортером и никем больше. Профессия требовала расчета и храбрости. И то и другое у него было. Напасть на след аферы, сотворив нечто сенсационное, вынести эту сенсацию на страницы газеты, вызвав у города и своих коллег вздох изумления, вздох восторга, ради этого стоит жить! И Стеффенс жил ради этого. Только ради этого! Нельзя сказать, что удары Стеффенса сражали наповал, но испуг был, даже немалый… «Нет–нет, серьезно, как он его!.. Если не пуля в сердце, то обморок… Храбр этот мальчик из Сан — Франциско, ничего не скажешь!.. И Стеффенса это радовало, почти делало счастливым — какого мужчину не порадует весело–восторженное «храбр», будь это сказано мужчиной или тем более женщиной, кстати, женщины были… Этот небольшой человек с челкой, которая, завившись, превращалась в кок, пользовался успехом, какой при его внешних данных был почти невероятен. Восторженно–благоговейное «Стеф, ты самый красивый!» сопутствовало ему. Нельзя сказать, что он был настолько лишен юмора, чтобы поверить этому, но признание женщин было ему приятно. Уже ради одного этого следовало обречь себя на испытания, какие он принял вместе с именем первого репортера Америки. Но были и сомнения. Хотелось уединиться, одну за другой пересчитать все истории, которые он предал гласности. Девять историй, девять! И что? Из тех девяти пуль, которые выпустил Стеффенс, попала хотя бы одна в цель? Все попали! И… сколько поверженных? Все живы, все чувствуют себя прекрасно, даже, можно сказать, прибавили в весе. Стеф мысленно оглядел себя: чудак! Да, да, чудак–одиночка!.. Одиночка ли? Но, быть может, Стеф не один? Есть же чудаки в Америке и кроме Стеффенса? Чудаки из породы правдоискателей? Есть они?

И Стеф вспомнил далекий Портланд, сумерки делового клуба, где собирались городские тузы. У каждого из них и в зале банкетном, и в карточном, и в концертном было свое место. Было оно и у портландского дельца Чарльза Джерома Рида (погодите, погодите, да не родитель ли это Джона Сайлеса Рида, поэта и порядочного смутьяна, исколесившего земной шар в поисках революций и вызвавшего к жизни столь неординарную книгу, как «Восставшая Мексика»? Родитель, разумеется, но сейчас разговор не об этом). Итак, такое место было и у Чарльза Джерома Рида. В ряду необыкновенных личных доблестей, таких, как жажда подвига и рыцарственность, он обладал достоинством, с которого истинный человек начинается, — бескорыстием. Подобные люди, разумеется, были повсюду в Америке, при этом и среди дельцов, их–то и предполагал рекрутировать в свою армию Стеф.

Однако что было известно Стефу о доблестях Чй Джи — так для краткости звали Чарльза Джерома Рида? Ну, история в некотором роде ординарная! Чи Джи говорил Стеффенсу, что ничего не знал страшнее лесного пожара, который однажды наблюдал здесь, на диком Западе. Сейчас даже непонятно, отчего занялся огнем лес. Дом Чи Джи стоял на холме, поэтому первый отблеск огня ударил в стекла. Распахнув окно, Чи Джи ощутил дыхание огня, студеная ночь сейчас дышала горячими углями. Казалось, в лес упало небесное тело и воспламенило самую землю. Привиделось, что отблеск огня достиг моря и оно, взобравшись на гору, подступило к городу…

Но самым страшным был даже не огонь, а вот это состояние беспомощности, которое охватило людей. К горящему лесу нельзя было подойти — впереди огня шел вал жара, вал горячего воздуха. Он, этот вал раскаленного воздуха, накрыл горящий лес и как бы охранил огонь… Кто–то подал мысль: надо обнести лес рвом. Люди взяли в руки лопаты и принялись рыть землю. Рыли до тех пор, пока не догадались, что не в их силах вырыть ров, способный остановить такой огонь, человек не в состоянии совладать с огнем, если на помощь ему не придет сама природа. Некий итальянец, живший в Портланде, был свидетелем извержения Этны, он заметил, что тогда тоже ночь родила огонь, тогда тоже вал огня шел на людей беспрепятственно, тогда тоже у человека было одно разумное решение — бегство… Но сейчас человек не побежал, он загасил пожар… Но то, что увидели люди на месте леса, было способно глубоко ранить сердце — черная пустыня, черная… Однако почему Чи Джи вдруг вспомнил эту историю с лесным пожаром? То, что творили люди в Портланде, было похоже на лесной пожар, только это был рукотворный пожар… Люди обрели такую сноровку, какой мог позавидовать и большой пожар: сводились рощи, грузились на баржи и отправлялись на юг… Короче, как будто бы и не был потушен пожар, как будто бы вал огня еще бушевал вокруг Портланд а…

Как можно догадаться, лес стал предметом всесильной аферы, произошло превращение — из собственности государства он стал собственностью частных лиц. Больше того, лес обратился в нечто текучее и потек из одного сейфа в другой, потек, охраняемый восторженной немотой делового Портланда. Нет, этакого чуда не видел Портланд, и было учинено расследование. Потребовался судебный исполнитель, чья честность не могла быть поставлена под сомнение. Указали на Чи Джи. Ну, что тут сказать? Чи Джи понимал, этот выбор мог поставить его в Портланде в положение чрезвычайное. Но отказ ставил Рида в положение еще более невыносимое — он как бы признавался в нечестности и накладывал на себя руки. Чи Джи согласился. Не ясно ли, что речь шла о преступниках, которых следовало назвать поименно. Короче, Чи Джи выполнил эту миссию до конца.

Стеф и теперь не может забыть поездку в Портланд и встречу с Чи Джи. Не может забыть, как шли с Чи Джи через Портланд к деловому клубу и красивый Чарльз Джером Рид глядел на Стефа свысока, иронически посмеиваясь. «Сейчас, как вы увидите, они завтракают и все места в столовом зале уже заняты, все места, которые каждый из них занимал прежде, толь–кое мое место свободно…» И действительно они вошли в сумеречные покои клуба, слышался сдержанный говор, звон посуды, пряный запах лаврового листа, которым были сдобрены соленые огурцы — ах, эти порт–ландские соленые огурцы!.. Они шли так быстро, что едва не вторглись в пределы ресторана, где заканчивался завтрак, но это, кажется, не обескуражило Чи Джи. «Видите вот этот стол? — произнес он, нисколько не смущаясь тем, что его услышат сидящие за столом. — Они в сборе. Свободен только мой стул — никто из них не осмелится его занять… Ни сегодня, ни, я уверен, завтра. Здесь я сидел многие годы, отбивая их атаки вначале удовольствия ради, а потом серьезно, совершенно серьезно, но весело, всегда весело… К Чи Джи вернулось доброе настроение, всю обратную дорогу он смеялся. И только у самого дома, подняв на него глаза, Стеф увидел, как темно его лицо. Нет, эта борьба стоила ему сил немалых, и стало чуть–чуть жаль Чи Джи, хотя у состояния, которое в эту минуту владело Стефом, было, наверное, иное название — восхищение… Именно восхищение: «Что может быть прекраснее совестливого человека?»

Но ведь Чи Джи был в Америке не один и все рассказанное было привилегией не одного только Порт–ланда? Наверняка были свои Чи Джи и в родном Сте–фу Сан — Франциско, как и в соседнем Лос — Анджелесе, и в Нью — Йорке. Началось великое для Стефа собирание сил, а заодно и поход против всякой нечисти, подобный походу Чи Джи против портландской аферы. Стеф метался по американской земле, возбуждая умы: «Начинается великий поход тех, кого можно назвать совестью Америки! Соскребем всю и всяческую нечисть! Покончим с позором городов!..» Этот остробородый человек в самом деле стал грозой для всякой скверны американской, его приезд в город вызывал у сильных мира сего состояние, близкое к судороге. Будто гигантской железной гребенкой Стеффенс прошелся по городам, вычесывая паразитов. Он был уверен, что достаточно пройти гребенкой еще раз, другой, а потом, как это делали простые люди, изгоняя паразитов, окунуть голову в керосин, и с великой дезинсекцией Америки будет покончено. Но так ли это было легко?

Надо сказать, Америка с превеликим любопытством следила за походом, предпринятым Стефом. Одних этот поход откровенно восхищал, у других вызывал ироническую усмешку… Президент Тоодор Рузвельт, человек ума желчного, бросил Стеффенсу не бе^г из-* девки: «Разгребатели грязи!» Но Америка, подхватив эти слова, лишила их иронического подтекста, который пытался сообщить им президент. «Разгребатели грязи!» — произнесла Америка не без восхищения. Произнеся так, Америка воздавала должное безбоязненному упорству, храбрости и вере сподвижников Стефа. А сколь действен был поход Стефа? Гребенка Стеффенса работала вовсю, однако не очень–то было похоже, чтобы число паразитов уменьшилось… Кто–то сказал Стеффенсу: «Тут греби хоть до потопа — не выгребешь!.. Надо, как в Мексике, под корень!»