Государственный обвинитель
Шрифт:
Где-то он видел ее раньше, эту женщину. Но Какое это теперь может иметь значение?
Наконец все монеты кончились. В руке осталась только одна, самая мелкая. Один асе. За него можно купить кувшин вина и буханку хлеба. Или просто четыре буханки хлеба. Кувшин вина и ночь с волчицей. Женщина, торгующая своим телом, стоит всего четверть этой монетки, как буханка хлеба. Наверное, потому, что любовь — это хлеб, а не вино. Амфитея тоже была волчицей. Но теперь это неважно, потому что сейчас она плывет по холодным водам Стикса в мрачные подземные замки Тартара,
Приговор
Это оказалось вдруг совсем не страшно. Освобождение — и все. Сейчас она умрет. Сейчас наступит темнота, и она наконец сможет отдохнуть. Быстрее бы…
Наташа смотрела на Юма чуть ли не умоляющими глазами. А он ждал. Он хотел услышать, о чем она будет его просить.
И в этот момент проснулась и заплакала Инна.
Наташа провела рукой по глазам, словно снимая остатки летаргического сна.
И пошла на Юма.
— Ты приехал меня убить, подонок? — ровным голосом сказала она. — Ты приехал сюда? На мою территорию? На мой остров? Ты, мелкий и пакостный ублюдок, ты обмишулился, сел в лужу, облажался. Потому что здесь меня никто не может убить! Здесь я хозяйка!
Наташа пригнулась к земле, словно взяла низкий старт, и бросилась на Юма, головой вперед.
Он, конечно, успел отпрыгнуть в сторону. И это была его ошибка, потому что Наташа именно на то и рассчитывала. Он не станет ловить ее, он захочет поиграть. Только игра теперь в ее руках.
Она добежала до самой лодки и вдруг подняла с земли огромный валун. В другое время такой валун не подняли бы и трое здоровых мужиков. Но Наташа даже и не силилась особенно. В такие секунды человек становится богом.
Юм с интересом наблюдал, что же она сделает с камнем. Не собирается же она всерьез его этим камнем убить…
А Наташа именно это собиралась сделать. Но швырнула она камень не в Юма, а ударила им со всего размаху в дно лодки.
Юм опомнился поздно, лодка была уже безнадежно пробита, вода хлынула в дыру, и борта накренились.
— Сука! — заорал Юм. — Убью!
Он метнулся к Наташе, но она успела ударить в дно еще раз, а после этого бросилась вверх по утесу.
Он действительно сглупил, кореец. Наташа знала этот остров как свои пять пальцев. Знала каждую расселину, знала каждый камень, каждый овраг. Она вела игру на своей земле.
— За мной! За мной, мразь! — кричала она с валуна. — Тебе все равно теперь не уйти с этого острова. Ты здесь сдохнешь! — смеялась она с утеса. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Ченов Юм Кимович приговаривается по статье сто второй пунктам «а» «в», «г», «с», «и» к высшей мере наказания — смерти. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — выкрикивала она, перелетая с одного выступа на другой.
Юм отставал. У него не было сноровки, он путался и спотыкался. Но самое главное — у него не было воли. Он понимал, что попался, попался глупо и смешно в эту ловушку. Что эта женщина убьет его. Нет, он не охотник, он заяц, ему страшно, ему хочется жить.
— Приговор привести в исполнение немедленно! — кричала Наташа.
Юм уже видел, что на вершине утеса собираются бородатые мужчины. Это был конец.
С одной стороны — чужая земля, а с другой — море. До земли километра три.
— Держите его! Это убийца! — кричала Наташа.
Юм остановился. За что? За что они хотят его убить? У него есть мать… У него есть брат… Он хочет жить…
— Не надо! — закричал Юм и прыгнул.
Море раздалось, покрывая его с головой…
Владимир Семенович Высоцкий
— Ну чё ты жмешься, чё ты жмешься? Ну давай сбегай еще за одной! — Маленький обтрепанный мужичок с опухшим от алкоголя лицом толкнул Склифосовского в бок:
— Эй, доктор, не спи — замерзнешь!
Склифосовский с трудом оторвал отяжелевшую голову от лавки и огляделся. И понял, что до сих пор сидит на скамейке в парке в обществе трех человек, с которыми познакомился часа четыре назад, выпил с ними бутылки три водки, потом еще какого-то дешевого портвейна, но так и не может запомнить, как их зовут.
— Ну ты чё, пойдешь или нет? — Мужик кинул ему на колени две смятые пятерки. — Доктор, не томи, трубы горят, спасай.
— Я вам не доктор! — почти по слогам произнес Склифосовский и залился краской гнева.
— Как не доктор? — Мужички переглянулись и захохотали: — Ты же у нас Склифосовский!
— Сам сходи, — Он обиженно стряхнул деньги на землю и демонстративно отвернулся. — Я тебе чё, в шестые нанимался — за пузырями бегать?
— Ну ла-адно, — плюгавый встал и, пошатываясь, побрел в сторону гастронома.
— Слушай, Федюн, а чё он к нам вообще прицепился? — Двое оставшихся алкашей переглянулись. — Не, ты посмотри на него, какой хрен с бугра. За напитками ходить не желает, когда его Доктором зовут, ему ваще не нравится. Эй, Склифосовский! Нехорошо.
Склифосовский не ответил. Только смачно сплюнул на асфальт и поскреб всей пятерней небритую физиономию. Хотел встать и уйти от них, но вспомнил, что вчера пропил последние деньги, что опять придется ночевать где-нибудь на чердаке, а до вечера далеко и он успеет протрезветь. Так что лучше остаться и не выкобениваться. Не очень хочется всю ночь трястись от страха и прятаться под груду старых ящиков при каждом шорохе.
— Да ладно, Серега, оставь его, он свой пацан. — Федюн хлопнул Склифосовского по плечу. — Слушай, брат, а чё я тебя тут раньше не видел? Ты, случайно, не с Дорогомиловской? Не в восьмой дом вселился?
— Нет. — Склифосовский все еще продолжал дуться. — Я вообще не из этого района.
— Приезжий, что ли? — Федюн заинтересовался.
— Да, приезжий. Я из Чехова.
— А-а! — Федюн почему-то погрозил пальцем: — А то я тут весь район знаю. Всех, кто где живет, как зовут, где работает. Вон, Серега не даст соврать. Скажи, Серега.