Государство и революции
Шрифт:
А в результате вырабатывалось стойкое противопоставление своего, «хорошего», чужому, «плохому», демократии — авторитаризму, культа закона «произволу», «свободы» — «тирании». Хотя если опять обратиться к строгим фактам, то видна полнейшая бездоказательность этих противопоставлений. Потому что окажется, что еще никогда и нигде демократии, обычно сотрясаемые внутренними дрязгами и интригами, не продемонстрировали никаких фактических преимуществ для граждан или большей жизнеспособности по сравнению с монархиями. Да взять хоть классические Афины, где "серая масса" по наветам и подкупам демагогов отправляла на смерть или изгоняла лучших своих мыслителей, полководцев, государственных деятелей — фактически любого, возвышающегося над средним уровнем. И если США кичатся двухсотлетием своей демократии, то ведь с исторической точки зрения это совершенно ничтожный срок по сравнению с веками процветания и благоденствия России
"Произвол" русских самодержцев действительно, вроде бы, не ограничивался юридическими нормативами, в отличие от европейских властителей. Да вот только почему-то ни один царь не позволял себе отправлять на казнь надоевших жен, как это порой практиковали короли Англии. Или разорять государственную казну и вводить новые налоги ради фавориток, как частенько проделывали короли Франции. Или иметь 354 побочных ребенка от разных матерей и сожительствовать с собственной дочерью, как Август Саксонский. Причем и эти явления воспринимались в качестве вполне нормальных и допустимых, воспринимались не только «общественностью», но даже и жертвами. Британская королева Анна Болейн, от которой решил избавиться муж, когда узнала, что по его великой милости ее не сожгут и не выпотрошат заживо, а просто обезглавят, засмеялась от радости, ощупывая свою шею и объясняя тюремщикам: "Я слыхала, что палач просто искусник, а шея у меня тонкая". Другая отставная королева, Кэтрин Говард, только и попросила, что принести к себе в камеру плаху — чтобы порепетировать, как поизящнее класть на нее голову. Французские обыватели если и возмущались при введении новых разорительных поборов, то лишь ненасытными аппетитами очередной королевской любовницы — а не против поведения своего короля, и кряхтели, но платили. А Августа Саксонского при всех европейских дворах почитали в качестве одного из самых блестящих и достойных монархов своего времени. Ну а с точки зрения формальной законности во всех случаях оказывалось все в порядке.
Если же взять русских царей, то для них кроме юридических норм (которые, кстати, тоже существовали) имелись еще и нормы духовные, и на поверку они, видать, оказывались попрочнее писаных законов. И уж куда прочнее западных духовных норм, составлявших фундамент общества наряду с правовой базой. Скажем, когда римского папу Иоанна XXIII все же пришлось сместить, то согласно Гиббону, "наиболее скандальные обвинения были замяты; служитель Бога был обвинен только в пиратстве, убийстве, насилии, содомии и инцесте". И ведь случай это был далеко не единичный — стоит вспомнить хотя бы нашумевшие «семейки» Борджиа, Медичи, скандал с папессой Иоанной… И мыслимо ли было что-нибудь в этом роде среди русских светских или духовных властителей? Даже чисто теоретически?
Ну а хваленые западные «свободы» сплошь и рядом оборачивались свободой сильного. Свободой феодала разбойничать на дорогах и выжимать соки из своих крестьян вплоть до лишения жизни или права первой ночи. Свободой вельможи стереть в порошок не потрафившую ему мелкую сошку. Свободой междоусобиц, опустошавших целые области. И если, к примеру, взять кичившуюся своими свободами Речь Посполитую, то открывается картина дичайшей вакханалии и анархии, которые в итоге и довели страну до распада и гибели. Конфликты дворянства решались вооруженными наездами. Самовольная шляхта разваливала государство, из мелких корыстных интересов запросто проваливая на сеймах любое решение. Любой магнат самолично, порой по мимолетному капризу, решал вопросы жизни и смерти не то что хлопов, а даже зависимых дворян…
Да возможно ли было хоть что-то подобное на Руси? Вот уж нет. Тут ведь надо всеми, какими ни на есть вельможами царь-батюшка стоял, и спросить мог с каждого. А уж вопросы жизни и смерти самого распоследнего холопа только в Москве и решались — и из писанных законов, и из духовных. Да и большинство иностранцев, приезжавших в Россию, как бы скептически и критически они ни были к ней настроены, тем не менее, отмечают, что крестьяне тут жили не в пример лучше своих западных собратьев. Зато российская миссия, посетившая Францию в 1717 г., была просто поражена нищетой местных земледельцев и простолюдинов — причем это наблюдение относится ко времени, когда и русское крестьянство далеко не благодействовало, отягощенное огромными податями и повинностями из-за Северной войны, строительства Санкт-Петербурга, флота и т. п.
И не удивительно, что со своей точки зрения такой свободы, как за рубежом, россияне и даром не хотели. Что проявилось, например, в выступлениях против Семибоярщины, «конституционного» правления Шуйского, боярских правительств во времена междуцарствий. Всесилье и неограниченный разгул аристократии оказывались для народа куда более тяжелыми и разорительными, чем власть самодержца, способного держать в узде всех вельмож. И когда в 1730 г. при восшествии на престол Анны Иоанновны иностранные послы сокрушались, что "русские упустили возможность избавиться от рабства", то требуются некоторые уточнения — что понималось под «рабством», и какие «русские» имелись в виду. Не крестьяне, не мещане и даже не дворяне. А только кучка высших аристократов, предложивших императрице «кондиции», ограничивающие ее власть в свою пользу. И воспротивилось-то этой акции, помогло ее сорвать как раз мелкое, служилое дворянство. Потому что не захотело установления власти олигархии. И «рабство» в понимании иноземцев, для русских означало «равенство» перед царем любого вельможи и выходца из низов. Точно так же, как сам царь был перед Богом равен с рядовыми христианами.
Таким образом, мы видим, что с чисто рациональной точки зрения, по положительным и отрицательным аспектам воплощения в жизнь, внешние отличия западной и российской цивилизаций тоже получаются совершенно не показательными. И разница остается только в традиционных подходах к тем или иным явлениям, методиках и критериях их оценки. То есть, опять в области менталитета. Поэтому ничуть не удивительны размышления иностранцев о "загадочной русской душе" — чтобы понять ее, надо и мыслить русскими категориями. А для тех, кто пытается подойти к ней с другим стереотипом мышления, уж конечно, она покажется «загадочной». Ну а непонятное и непохожее всегда остается чуждым, а то и даже пугающим, таящим в себе неведомую угрозу.
Я вовсе не хочу этим сказать, будто различия в стереотипах мышления создают между представителями обеих цивилизаций неодолимую пропасть, и уж тем более далек от того, чтобы приписывать заведомо недоброжелательное отношение к России всем иностранцам. Или даже — вообще иностранцам, как таковым, только из-за того, что они принадлежат к другим народам и другой культуре. Наоборот, русские и выходцы с Запада сплошь и рядом находили общий язык и сотрудничали весьма успешно. На службу в нашу страну поступали и немцы, и французы, и англичане, и итальянцы, и т. д., и т. п. Одни потом возвращались домой, сохранив о чужбине далеко не худшие впечатления. Другие оседали, в следующих поколениях вообще обрусевали и сохраняли на память о своем происхождении только свои фамилии. Возникали в России и многочисленные колонии переселенцев из европейских стран — и никаких межнациональных конфликтов вокруг них не возникало. Да вспомнить хотя бы двух самодержиц, Екатерину I и Екатерину Великую, десятки полководцев, флотоводцев, ученых, художников по праву ставших героями нашей, российской истории! Перед началом Первой мировой более 9 % офицеров русской армии были протестантского вероисповедания, то есть немцами. Это не считая тех, кто окончательно обрусел и перешел в православие. И сражались они на фронтах беззаветно и самоотверженно, искренне считая Россию и своим Отечеством.
В свою очередь, во время заграничных походов русской армии и флота солдаты и офицеры тоже быстро находили общий язык с местным населением, даже совершенно не зная этого самого языка. Тут уж сказывалась такая национальная черта, как высокая контактность русских, уважительно относящихся к чужим особенностям и поэтому налаживающих отношения с французами или итальянцами так же легко, как с калмыками или тунгусами. Но такое преодоление межнациональных и межкультурных барьеров происходило и происходит только при взаимоуважении и обоюдном стремлении.
А совсем другое дело, когда сами эти барьеры становятся инструментами политики. Тут-то и сказывалась психологическая разница, так как запугать свое или чужое правительство угрозой России и восстановить против нее получалось зачастую легче, чем против другого, западного государства, с менее "загадочной душой". И общественное мнение настроить против нее оказывалось тоже легче. Тем более, что регулируемость западного общества средствами пропаганды издавна была очень высокой (и можно предположить, что такая особенность также сложилась исторически — в Европе очень часто менялись границы, государственная принадлежность тех или иных регионов, менялись законы, по которым жили эти регионы, менялась даже религия — вот и требовалось постоянно внушать гражданам, как им правильно поступать сегодня, и почему неправильно поступать так, как вчера). В итоге и рождались системы двойных стандартов, неравноправных подходов, информационные войны и вспышки русофобии, с которыми нашей стране то и дело приходилось сталкиваться на мировой арене.