Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Шрифт:
Зимний был изрядно поцарапан, некоторые окна не имели стекол, на мостовой лежали обломки чугунной решетки. Казачий офицер простуженно спросил у Александра Николаевича паспорт и, козырнув, дал разрешение на осмотр.
Великий Композитор медленно двинулся вдоль Дворца, отмечая повсюду следы бессмысленной и яростной схватки. Задний фасад здания был проломлен и обнесен высокими лесами. Среди выкладывающих кирпич и перемешивающих раствор рабочих Скрябин заметил императора в черном романовском полушубке. Самодержец, подобно своему пращуру-плотнику, умело остругивал длинную провисшую доску и, время от времени, сняв рукавицы, брал с серебряного
Николай отложил рубанок, разогнулся и поманил Великого Композитора пальцем.
Александр Николаевич подошел, сдержанно поклонился.
— Вы, ведь, Скрябин, композитор? — свесившись по пояс, полуспросил помазанник и протянул Александру Николаевичу моченое антоновское яблоко. — А мы тут после октябрьской революции все прибраться не можем… кстати, заглянули бы вечерком, поиграли нам с матушкой?..
Великий Композитор с достоинством принял угощение.
— Боюсь, не смогу, ваше величество… сегодня я играю у Гагемейстеров… потом — сразу на поезд…
Сказавши, он и сам испугался собственной дерзости, однако — обошлось. Николай, более не глядя на него, снова взялся за инструмент, предоставляя своему собеседнику быть свободным. Скрябин от греха подальше заспешил по набережной, снова оказался на Невском, покрутился в толпе, вспомнил, что не держал во рту ни крошки и решительно толкнул дверь кондитерской Вольфа и Беранже.
Скинувши шубу, он прошел в зал и тут же был окликнут до боли знакомым зычным голосом.
Георгий Валентинович Плеханов, размахивая газетой, звал его за столик под раскидистой пыльной пальмой. Перед Великим Мыслителем стояло огромное блюдо картофеля, прожаренного с луком и шкварками.
— Знаю, знаю, читал… играть сегодня станете перед изысканным обществом…
Великий Композитор развел руками, сел, спросил карточку.
— Не стоит преувеличивать — маленький домашний концерт… а вы какими судьбами? Я полагал — вы в Москве…
— Душою там, с Розалией Марковной! — Плеханов состроил уморительную гримасу. — А бренным телом здесь. Анархо-синдикалисты пригласили с лекцией.
— Как? — удивился Александр Николаевич. — В такой момент? В условиях политического террора?
— Что делать?! — вздохнул Георгий Валентинович. — Решил рискнуть. Читать буду на конспиративной квартире, в маске, спиной к слушателям. Еще, правда, не решил, что именно…
Немного искательно он заглянул в лицо собеседника.
Александр Николаевич спросил земляничного желе, кофе, гренок с конфитюром.
— Сувениров, помнится, окрестил анархо-синдикалистов ревизионистами слева, — немного задумчиво произнес он. — Вас это не смущает?
— Мне большое дело! — Плеханов сделал отметку в появившейся записной книжке. — Слева, справа, сбоку!.. Дорогу оплатили, гостиница по первому разряду, питание на пять рублей в сутки — вон я сколько заказал, уже по третьему разу… — Он зачерпнул полную ложку картофеля, — и гонорар, между прочим, нешуточный…
Великий Композитор кончиком ножа тончайше промазал конфитюром желейную поверхность и сверху раскрошил гренки.
— Отлично! — Он запустил ложечку в образовавшуюся массу. — На вашем месте я начал бы с выявления корней. Корешки у анархо-синдикалистов на нашенские. Чистейшей воды Италия. И идеолог главный оттуда же — Антонио Лабриола. Я бы покритиковал его за излишнюю любовь к профсоюзам. По его разумению, их роль выше роли партии… здесь важно не переусердствовать, а то эта братия может и вовсе не заплатить… ну, а концовочку я рекомендовал бы попринципиальнее. — Скрябин отставил пустую розетку и обмакнул усы в кофе. — Скажем так. «Утопия революционного, в кавычках, синдикализма есть, несомненно, буржуазная утопия — утопия товаропроизводителя, взбунтовавшегося против государства…» — вот вам и марксистская трактовочка…
Великий Композитор сунул в рот папиросу.
Плеханов торопливо щелкнул спичкой.
— Пожалуй, я проведу еще параллель между анархо-синдикалистами и эсерами… согласитесь — это духовные близнецы…
Скрябин благосклонно кивнул.
Великий Мыслитель сделал еще несколько пометок и спрятал книжку внутри сюртука.
— Спасибо вам… рад был повидаться… а сейчас, извините, мне нужно идти…
Он выложил на скатерть смятый кредитный билет и вышел. Великий Композитор, думая уже о чем-то своем, посидел еще немного. Время тянулось на редкость медленно. Одеваясь в гардеробе, он сунул руку в карман шубы и ощутил что-то холодное и мокрое. Это было моченое яблоко, давеча пожалованное ему императором.
Александр Николаевич вытянул его кончиками пальцев и, брезгливо скривив лицо, бросил в урну.
Не зная, чем занять себя, он вернулся в гостиницу, снова ходил по нумеру и трогал обои, раскрыл саквояж, наткнулся на экземпляр «Нивы», о котором совершенно забыл.
«Кажется, рассказ Бунина…»
Аккуратно, чтобы не измять костюма, он прилег на кровать и достаточно рассеянно принялся проглядывать классика.
Кузьма Авдеич Барсуков сидел в белых брюках и белых трусах за только что отструганным щелястым и занозистым столом и, уперев локти в едко пахнущую скипидаром смоляную поверхность, задумчиво ковырял любовно приготовленную для него яичницу из двенадцати с лишним хохлаточных яиц.
Житель большого далекого города, он приехал погостить к неродной тетке Изабелле Карловне Розенкранц, приветливой носатой женщине, которая тут же добродушно отшлепала его за то, что не являлся к ней так долго — они виделись впервые, — и Кузьма Авдеич вначале испугался увесистых и точных шлепков коренастой и жилистой старухи, но потом поняли,подхватив по-молодому упругое, напомаженное вежеталем тело неродной, но уже сроднившейся с ним тетки, с гиканьем закружил ее по станционной платформе, все более входя во вкус занятия, пугая собак и провинциальных барышень, расшвыривая узлы, чемоданы и баулы, а потом опустил бережно на чей-то хрустнувший сундучок, преклонил колена и попросил благословения, которое тотчас было получено.
И вот теперь, умывшись, переодевшись и подстригшись, он сидел в забитом пышной зеленью палисаднике и ел яичные желтки, вырезывая их со сковородки изящными маникюрными ножницами.
Пронизанное солнцем августовское утро переходило в день, день начинал клониться к вечеру, яичница не остывала в знойном воздухе, она трещала и дымилась в синеватом мареве, где-то вдали голубели холмы, желтело жнивье, полногрудые сойки распевали в купах деревьев цыганские романсы, назойливо бубнили свое рои насекомых, рявкнул и замолк в дубраве потревоженный медведь, плеснула рыба в заброшенном колодце, идущие с испольщины мужики и бабы степенно обсуждали виды на урожай, далеко-далеко шумело море.