Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Шрифт:
— Я теперь Бельтов, — Великий Мыслитель рокотнул знакомым бархатным баском. — Временно живу под псевдонимом. Политический сыск счел мое пребывание в Петербурге нежелательным, а анархо-синдикалисты буквально влюбились и не отпускают, ходят по пятам…
— Так это они там? — догадался Великий Композитор, показывая на только что покинутое здание, из которого продолжали доноситься шум и крики.
— Кто же еще! — Плеханов-Бельтов ловко сплюнул в стоявшую на другой стороне улицы урну. — Им только повод дай… силушка скопилась недюжинная… сегодня, вот, пригодилась…
Несколько коммивояжеров, помятых и потных, выскочили из почтамтских дверей и завертелись на мокром тротуаре. Георгий Валентинович сбил их с ног парой хорошо поставленных ударов.
— Однако, здесь становится неуютно, — Плеханов бросил окурок и потянул Скрябина в боковую улицу. — Давайте пройдемся…
Спокойная уверенность большого и сильного человека, идущего рядом вереницею проходных дворов и тихих мрачных переулков, постепенно передавалась и Александру Николаевичу. Выпавшие на его долю переживания более не казались столь уж значительными.
В подвернувшейся на пути аптеке Скрябину промыли царапины, залепили щеку бактерицидными пластырем, остановили перекисью водорода носовое кровотечение.
— Вообще-то, вы действовали неплохо, — промазывая заодно йодом сбитые костяшки пальцев, подбодрял Великого Композитора Великий Мыслитель. — Более того — человек семь вы уложили просто профессионально. Хороши были удары ногами — почти все в пах или подбородок… а вот аперкот надо бы подработать… замах широковат… кисть прогибаете… неуверенность какая-то. Вернемся в первопрестольную, непременно поведу вас в гимнастический зал на тренировку… станете заправским кулачным бойцом… оно и для здоровья полезно — размяться иногда да хамов поучить…
Меж тем в воздухе разговелось, день набирал силу, тужившееся за облаками солнце в нескольких местах прорвало ненастную хмарь, люди на улицах приосанивались, мужчины наслюнявленными пальцами приглаживали растрепавшиеся на ветру височки и выпрямляли спины, дамы упруго завертели невидимыми под множеством юбок бедрами, бодро сновали под ногами крикливые, на деревянных с колесиками досках, обрезные инвалиды, предлагавшие рассыпные папиросы и спички, близилось время обеда.
В животе Великого Мыслителя вдруг явственно и басовито заурчало, почти одновременно схожий звук, тональностью чуть выше, раздался и внутри Великого Композитора. Оба рассмеялись и, не сговариваясь, потянули носами. Из раскрытых форточек доносились ароматы жареной на подсолнечном масле картошки, ухи из разнорыбицы, духмяных ревеневых пирогов.
— Сейчас мы — по Фонарному, свернем на Ковенский, костел посмотрите, выйдем на Графский, через него на Владимирскую, — энергично повел Скрябина Плеханов, — там приятель мой кавказский ресторан держит…
У главного входа кишели филеры в потрепанных котелках и длинных гороховых пальто — уткнувшись в газеты, они, тем не менее, зорко оглядывали каждого, входившего в заведение.
Увлекая за собой попутчика, Плеханов нырнул в какую-то щель, полную битого стекла и кошачьих ароматов, неприметная железная дверь возникла перед ними, условленный ритмичный стук немедленно вызвал прозвучавший изнутри глухой невнятный вопрос — незамедлительно последовавший ответ, столь же глухой и невнятный, оказался единственно верным и исчерпывающим. Пароль сработал, проржавевшие шарниры скрипуче завертелись, стальной лист, подрагивая, поехал в сторону, свирепый плечистый детина выскочил наружу и сшибся грудью с Георгием Валентиновичем. Титаны обнялись, мосластая черная лапа была протянута Александру Николаевичу. Они вошли в клубящееся, остро пропахшее мясным духом тепло. Вернувшееся на место железо тотчас отсекло их от внешнего мира…
Заботливые руки стягивали тяжелую шубу, вокруг слышались веселые гортанные выкрики, глаза и уши привыкали к новой обстановке. Плеханов, уже без полушубка, валенок и парика, хлопал по плечам смуглых статных джигитов, возбуждающе звенела выставляемая на стол посуда.
Потаенная комната, выгороженная за кухней в лабиринте подсобных ресторанных переходов, служила по всей вероятности для конспиративных встреч. В глаза бросались вымазанный краской ротапринт, стопка свежетиснутых прокламаций, свернутые в трубку транспаранты и знамена. Привлекали внимание и составленные в ряд двухспальные кровати с толстыми пуховыми перинами.
— Шпиков у входа — тьма тьмущая! — сочнейше прокатывался под низким деревянным потолком басок Георгия Валентиновича. — Все еще Сувенирова ловят или по мою душу? Уже и лекции прочесть нельзя…
— Не угадали! — впустивший их плечистый детина, судя по всему, хозяин заведения, неожиданно прицокнул языком и подмигнул Скрябину. — Утром совершено нападение на Почтамт. Экспроприировано около миллиона в купюрах и золоте… действовал кто-то заезжий… Камо и Коба волосы рвут от зависти. — Плечистый еще раз цокнул и еще раз подмигнул Великому Композитору…
16
Они мыли руки в туалетной комнате.
Георгий Валентинович странно и как-то по-новому посматривал на друга, улыбался, покашливал, многозначительно крутил могучей шеей.
Александр Николаевич не выдержал — обрызгался, выронил скользкий обмылок.
— Нет, это решительно невозможно! — Он выпрямился и упрямо мотнул небольшой, правильно посаженной головой. — Вы же знаете… я не способен… я не знаю, кто взял деньги на почтамте… это недоразумение или провокация! — Торопливо воспользовавшись полотенцем, Скрябин принялся выворачивать карманы. — Как видите, никакого миллиона в кредитках и золоте у меня нет… вот, расческа, носовой платок, записная книжка… деньги… тысяча рублей — вчерашний мой гонорар за игру… более — ничего!.. Уверен — в самое ближайшее время пропажа найдется, либо будет определен истинный похититель!..
Плеханов обстоятельно вытирал каждый палец. Его лицо сделалось серьезным. Не слишком уделявший внимание бытовым деталям Скрябин вдруг отметил, насколько к лицу Великому Мыслителю малиновая с узором косоворотка, как ладно облегают его зауженные плисовые штаны.
— Да… конечно, — Плеханов почесал непривычно гладкий подбородок. — Давайте обсудим ситуацию позже… а сейчас нас ждут за столом…
Они вернулись в комнату, сели, приняли из рук хозяина чаши, до краев заполненные молодым виноградным вином. Собравшиеся здесь подпольщики и подпольщицы не называли друг друга по именам, но Александр Николаевич уже знал, что плечистый детина, хозяин заведения, не кто иной, как Николай Чхеидзе, грозный меньшевик-ликвидатор. Еще один ликвидатор Ираклий Церетели сидел совсем недалеко от Скрябина и не снимал руки с подвешенного на поясе кинжала. Не очень красивым, сразу отозвавшимся женщинам приказано было приблизиться к пирующим. По всей видимости, это были меньшевички-отзовистки. Две из них сразу уселись на колени Плеханову, третья обвила рукой шею Скрябина.
Георгий Валентинович был в ударе — выбранный тайным голосованием тамадою, он много шутил, произносил уморительные тосты за единство с большевиками, предлагал желающим отведать марксизма вместо сациви и лобио, подносил к незажженным папиросам свернутую трубочкой «Искру», щипал подруг по партии и совершенно в другом контексте, рыча и постанывая, исполнял: «Вставай, проклятьем заклейменный…»
Еда была тяжелой и плотной, вино — игристым и коварным, табачный дым и женские руки обволакивали Александра Николаевича. Великий Композитор размягчался, оседал, убаюкивался. Уже знакомая сила подняла его, истомившееся тело почувствовало несказанную прелесть пуховой перины. Шее стало хорошо без тугого, стягивающего трахеи галстука, ноги ощутили свободу от панталон и промокших ботинок. Кто-то теплый и мягкий, пахнущий кинзой и маринованным луком, по-сестрински обнимал его и медоточиво нашептывал в ухо. Еще некоторое время он слышал громкие шумы застолья, звон бьющегося стекла, протяжные кавказские песни, потом все отодвинулось, ушло, и он увидел себя очищенного и истинного…