Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
Шрифт:
Ведущим теоретиком и практиком антибандитских операций был Михаил Тухачевский, чья операция против антоновщины в Тамбовской губернии стала образцом для будущих «антибандитских» кампаний. Его задачей, согласно целому вороху официальных постановлений и приказов, было, во-первых, занять территорию, а потом устранять, выкорчевывать и ликвидировать бандитский элемент{445}. Использовались все отработанные приемы принуждения — «немедленное физическое уничтожение», концентрационные лагеря, взятие заложников. Самые вредные «бандитские элементы» приговаривались к расстрелу специальными «тройками». Остальные бандиты и их семьи, равно как любой человек, заподозренный в бандитизме, и его семья подлежали высылке в глубь России для содержания в концентрационных лагерях. К августу 1921 г. советские власти в Тамбове посадили в тюрьму или депортировали 100 тыс. человек, 15 тыс. — расстреляли{446}. Самой позорной мерой, применяемой Тухачевским в этих операциях, было использование против взбунтовавшихся деревень ядовитого газа, изобретенного в годы Первой мировой войны{447}. Методы Тухачевского традиционно приводят в качестве примера военного проявления большевистской жестокости. Но он получил военное образование при старом режиме, где, вероятно, изучал военную статистику, а затем прошел Первую мировую войну. Начальник штаба Тухачевского в самый разгар тамбовской операции, равно как все его непосредственные военачальники по планированию антибандитских операций, были плодами образования императорского Генерального штаба.
Покончив с антоновщиной, советские войска сразу отправились бороться с бандитизмом в другие районы. Туда они принесли свои методы. Для борьбы с бандитизмом, вспыхнувшим на Дону в 1921 г., партийные чиновники в июле того же года учредили Донское областное военное совещание по борьбе с бандитизмом, подчиненное Всесоюзной комиссии по борьбе с бандитизмом. После того как политика амнистии провалилась, и бандиты, как следует из докладов, захватили 30% этой территории, Донское областное военное совещание в сентябре 1921 г. обратилось к карательным мерам, т. е. к расстрелам и взятию заложников{448}. Председатель северного участкового военного совещания описывал свою задачу таким образом: «Уничтожить совершенно живую силу бандитизма и всех его пособных сил….Для этого необходимо всеми способами и средствами: (1) выловить всех лиц, участвовавших в бандах непосредственно, и выловить всех тех, кто оказывал содействие отдельным шайкам бандитов, и (2) затем часть из них беспощадно уничтожить, а остальных выселить за пределы области»{449}.
В 1926 г. Тухачевский подвел итог уроков, вынесенных из его антиповстанческих операций в ряде статей{450}. Он подчеркивал, что командиры должны действовать как на политическом, так и на военном фронтах. Но «в районах прочно вкоренившегося восстания приходится вести не бои и операции, но, пожалуй, целую войну, которая должна закончиться прочной оккупацией восставшего района… ликвидировать самую возможность формирования населением бандитских отрядов. Словом, борьбу приходится вести не с бандами, а со всем местным населением». Перед каждой операцией «органы ЧК или ГПУ должны составлять возможно более полные списки как бандитов… так и тех семей, откуда они происходят»{451}. Один список от Тамбовской операции 1921 г. содержал более 10 тыс. таких имен{452}. Такие люди либо подлежали депортации, либо попадали в концентрационные лагеря. Тухачевский заканчивает свой обзор «общими выводами»:
«Из репрессий наиболее действительными являются: выселение семей бандитов, укрывающих своих членов, конфискация их имущества и передача его советски настроенным крестьянам. Если выселение трудно организовать сразу, то необходимо устройство широких концентрационных лагерей… При выполнении этих условий чистка населения будет протекать в полном согласии с действиями Красной Армии против тех или других банд. Банды будут истребляться или на поле боя, или извлекаться из их территориальных округов во время чистки»{453}.
Рассматривать военные операции через такую социальную призму не было ни русской, ни большевистской аномалией. Многие предложения Тухачевского, в том числе его настойчивое утверждение о независимости военной деятельности и политических инициатив, уже высказывались десятком лет ранее Юбером Лиоте, ведущим теоретиком и практиком французской колониальной войны в Алжире, Индокитае, на Мадагаскаре и особенно в Марокко{454}. Лиоте тоже утверждал, что надо не просто сражаться с бандитскими формированиями, но изменять социальное окружение таким образом, чтобы оно стало враждебным им. Подавляя большое восстание в Марокко в 1924 г., Лиоте даже требовал, чтобы его начальство позволило ему использовать ядовитый газ против восставших. (Париж ответил отказом. Испанские войска не растерялись и применили газ против марокканских повстанцев в своей зоне{455}.)
Когда опыт тотальной войны и революции расширил методы, ранее используемые ограниченно в колониальном контексте, Советская власть вновь перенесла эти более масштабные практики на окраины. Советские кампании на протяжении 1920-х гг. в Чечне и Средней Азии были социалистическими попытками уничтожить ислам. Докладывая об успешном завершении антибандитской операции в Чечне в 1925 г., глава Военно-революционного совета СССР вполне доверял урокам, которые советские войска вынесли из прошлых кампаний в годы Гражданской войны и борьбы с «бандитами» на Украине и в Тамбове{456}. Советская власть продолжала заниматься статистикой и практиковать «политику населения» вплоть до сталинского периода.
В свете этого хорошо известно и гораздо более масштабное применение насилия Советским государством в последующие десятилетия, которое осуществлялось в концептуальных рамках, дающих возможность построения социалистического общества, отсекая злостные элементы, грозившие осквернить его. И вера в возможность создания чистого социалистического общества путем политического вмешательства, и специфические методы, используемые для спасения этого общества, предшествовали Большому террору. Следовательно, насилие государства в 1930-е гг. было радикальным расширением и распространением ранее существовавших стремлений. Раскулачивание, зачастую считающееся первым залпом кампании, которой мог руководить только Сталин, имело поразительное сходство с кампанией расказачивания, проводившейся на десять лет раньше. Действительно, единственный плодотворный способ понять раскулачивание — это видеть в нем упреждающую, антибандитскую кампанию в общесоюзном масштабе, попытку отсечь «вредный» элемент, а не войну с крестьянством в целом. Советские оперативные приказы раскулачивания ставили цель очистить колхозы от кулаков и прочих контрреволюционных элементов{457}. Большой террор был точно так же направлен на уничтожение «элементов», на этот раз «антисоветских», «контрреволюционных» и «социально чуждых». Партийный Пленум (февраль-март 1937 г.) — переломный момент в развертывании Террора, — вдумчиво обсуждал мнимое наличие множества «антисоветских элементов» в советском обществе. Снискавший позорную известность Приказ НКВД за № 0047 «Об антисоветских элементах» назначал расстрел «самых враждебных… элементов» и десять лет лагерей для менее враждебных. С чудовищной точностью Советское государство намечало по каждому району контрольные цифры всех «антисоветских элементов» (259 450 человек) наряду с точным количеством относившихся к первой «самой враждебной» категории, подлежавшей расстрелу (72 950) — количество, приблизительно равное 10% от всех казней, осуществленных в 1937–1938 гг.{458} В последующие десятилетия, до самой смерти Сталина в 1953 г., Советское государство продолжало отсекать одни «элементы» населения и вживлять другие.
Рассматривая поощряемое государством насилие против разных социальных и этнических групп с 1917 г. до самой смерти Сталина, замечаешь не то, что режим движется зигзагом от одной репрессии к другой.
Скорее видишь государство, постоянно стремящееся вылепить свое население, согласно прикладной науке об обществе. Конечно, интенсивность и размах советского насилия сильно видоизменялся, и отдельные категории преследования тоже менялись. Но Советское государство оказалось удивительно последовательным в работе с определенным шаблоном политики населения, предполагавшим, что некие элементы среди населения можно идентифицировать и что благополучие населения требует либо изъятия, либо ликвидации вредоносных элементов.
Однако методы и дисциплины политики населения в Советском Союзе были определенной вариацией более общих тенденций. Ключевыми моментами в кристаллизации таких практик были, во-первых, новые представления об обществе, возникшие в XIX в.; во-вторых, колониальный административный и военный опыты конца XIX в. и, в-третьих, Первая мировая война как катализатор исторических событий. С выгодной позиции европейского колониального опыта, равно как ведения войны на Востоке во время Великой войны, государство большевиков видится не столь уж большим исключением из европейских норм. Ханна Арендт справедливо предполагает, что истоки самых страшных событий XX в. следует искать в XIX в. Поэтому замечания Алексиса де Токвиля по поводу Французской революции, звучат так, будто они относятся к Русской революции: «…Значительное число методов, используемых революционным правительством, имели прецеденты и прообразы в мерах, принимавшихся по отношению к простому народу на протяжении двух последних веков монархии. Старый порядок передал Революции многие из своих форм, а та дополнила их жестокостью своего гения»{459}.
Адиб Халид.
Национализация революции в Средней Азии:
Трансформация джадидизма, 1917–1920 гг.
В 1917 г. российская Средняя Азия состояла из Туркестанской губернии, возникшей в результате русских завоеваний двух последних десятилетий XIX в. и остатков двух ханств — Бухарского и Хивинского — династических государств под протекторатом России. К 1924 г. старые границы сменились новыми — границами двух (в конечном итоге — пяти) советских социалистических республик, название каждой из которых восходило к названию жившего на ее территории народа. О том, как это произошло, почти ничего не написано. Традиционалисты приписывают национальное разделение Средней Азии, произошедшее в 1924 г., проискам России, в которой имперский центр, возродившийся под новым названием, навязывал свою волю колониальной периферии по классической формуле: разделяй и властвуй{460}. Сторонники более тонкого подхода вспоминают о неудавшемся сотрудничестве между националистами и большевиками, но всегда заканчивают обвинением большевиков в предательстве, как только те достигли своих целей и завоевали власть{461}. В любом случае политическая борьба в революционной Средней Азии рассматривается как обоюдная борьба, в которой обе стороны хорошо различимы и стабильны. При проведении данного анализа возникает несколько проблем. Он предполагает идеологическую стабильность обеих сторон на протяжении периода массового переворота, когда их поведение воистину обусловливали экстренные ответы на непредвиденные обстоятельства. Анализ также предполагает существование внутренней однородности в двух лагерях, которая при ближайшем рассмотрении исчезает. Но (и это самое важное) такой анализ упускает из виду колоссальные преобразования по части идентичности, происходившие в эти годы в Средней Азии.