Готовность номер один
Шрифт:
— Была, — она опять усмехнулась, на этот раз с милой застенчивостью. Опустила глаза.
— А мы тоже хотим попариться, — продолжал я молоть бог знает что.
— Ну что же, — теперь она уже засмеялась, — желаю легкого пара.
— Тр-ретья, заходи по одному, не толпиться! — послышался басовитый голос Тузова.
Сердце екнуло. Оставались последние секунды.
— Лера!
— Что? — она чуть наклонила голову.
— Мне хотелось бы с вами встретиться!
— Почему же вы не приходили?
Вот вопрос, на который не так-то легко ответить. Ведь не скажешь же ей, что мне все эти два месяца и
— Я был страшно занят, Лера, честное комсомольское. Но я очень хотел прийти.
— Понимаю.
Нет, она не понимала, об этом я догадался по тому, как она сказала свое «понимаю», приподняв бровь.
— Артамонов! — окликнул стоявший у входа старшина. — Закругляйтесь.
Лера подала руку:
— Ну, до свидания тогда.
— Лера!
— Что? — И она опять чуть наклонила голову.
— Лера!
Она улыбнулась как-то по-особенному мягко, так улыбалась только моя мама:
— Приходите, Витя, когда будете меньше заняты. Ладно? Я буду ждать.
— Обязательно!
Но с тех пор я так и не сумел выбраться в город. И вот теперь Шмырин говорит мне: «Твоя Калерия тоже приедет». Как часто я думал о ней и на аэродроме, и в казарме, и даже на посту во время несения караульной службы, мысленно повторяя эти ее слова: «Я буду ждать». Как хотелось увидеться с ней! Какие удивительные картины рисовало мое воображение, когда я оставался один на один со своими мыслями! «Твоя Калерия тоже приедет», «твоя Калерия тоже приедет», — гулко стучит сердце.
— Какая она моя, — небрежно говорю Шмырину.
— Будет тебе, Артамонов, — усмехается он. — Ты меня не проведешь. Я ведь людей насквозь вижу. Чего засветился, словно промытое стеклышко? Ну ничего, ничего. Все побеждает любовь, как говорили древние, покоримся и мы любви. В общем, осталось три дня… Готовься.
«Три дня», «три дня» — будто это вторит сердце.
Страница восемнадцатая
Дома — я имею в виду гражданскую жизнь — День Советской Армии отмечался в нашей семье скромно и тихо. За ужином, когда вечернее небо разукрашивалось взрывами салюта, папа, а за компанию с ним и тетя Нюша выпивали по стопочке водки. Боевые сто грамм, как говорил отец, — сначала за тех, кто лег костьми на поле брани; а потом за тех, кто охраняет наш мирный труд.
Отец говорил прочувствованным голосом, что в нем в такие минуты просыпается старый полковой конь, что ему хочется бить копытами землю.
Мама доставала из заветного места загодя приготовленный подарок для папы — запонки, галстук, авторучку.
— Это тебе, Митенька, от нас всех за твои боевые дела.
Отец весь как-то преображался, начинал вспоминать товарищей, с которыми воевал и которых уже не было в живых. Вспоминал и тех, кто выжил, сетовал на то, что не взял в свое время их адресов, и вот теперь даже не знает, где его однополчане.
Потом мы пили чай с тортом и смотрели телевизор. Я любил такие вечера. Ведь в обычные дни папа, как правило, работал, писал какой-нибудь рассказ для журнала или статью.
— Существует болезнь — ностальгия, — как-то за чаем сказал отец. — Это тоска по родине. Думается, те, кто отдал много лет службе, испытывают в этот день острые приступы тоски по армии.
В полку к годовщине Советской Армии мы начинаем
На сегодняшнюю репетицию пришла и Зина. Она в темном платье, зеленой лентой перевязаны ее огненные волосы. В ушах серьги в виде Эйфелевой башни. На туго обтянутой груди тонкая цепочка с медальончиком, на запястьях браслеты. Приветливо кивает всем и с улыбкой приближается ко мне. Я смотрю на Зину. Кажется, она взволнована, держится до предела напряженно, потому что хочет казаться независимой перед Мотылем. А в глазах у нее — тоска зеленая. Дело в том, что Мотыля не привлекают ее браслеты и серьги. Он даже не подошел к ней. Мне очень жалко Зину. Мы начинаем разучивать одну из песенок. Зина поет:
Ты скажи — расскажи, разве в нем твоя отрада, Или, может, тебе стало холодно одной…У Зины низкий грудной голос — контральтовый, так говорят музыканты. Он переливается и вибрирует:
Все пройдет, все пройдет, Знай, что, поздно или рано, Станет сном, дивным сном этот вечер голубой…Играя, я посматриваю на Мотыля и злюсь на него. И зачем он только кружит головы девчатам. Во время перерыва спрашиваю у него о Зине.
— Она почти замужем, — коротко отвечает он.
— Как это «почти»?
— Очень просто, жених у нее есть.
— Кто это?
— Наш Туз.
— Вот это да!
Нет, я в самом деле, того и гляди, начну заикаться. Теперь мне становится понятным появление в ее доме всех этих фотографий. Видно, Тузов давно ее любит. И я представляю, как он ходил за ней по пятам, выбирая момент, чтобы запечатлеть девушку на пленку.
Мотыль усмехается:
— Старшина влюблен в нее, как старый карась. Клянусь. Страшно боится, что она уплывет, готов выполнять все ее прихоти.
— Откуда тебе это известно? — спрашиваю я.
— Земля слухом полнится, — ухмыляется Герман. — А я не хочу вставать у него на пути. Тебе понятно?
За два дня до праздника в клубе, при закрытых дверях, проводится генеральная репетиция. Майор Жеребов, устроившись в заднем ряду у самой стены, довольно кивает головой. После каждого выступления делает пометки в блокноте.
Мы стараемся вовсю. Я не жалею пальцев. Рояль звучит отлично. И настроение у ребят тоже отличное. Еще бы: мы получили долгожданное парадное обмундирование — суконные мундиры с твердым стоячим воротничком, из такого же материала брюки под сапоги, фуражки с голубым околышем и черным лакированным козырьком, голубые, как небо, погоны.