Говардс-Энд
Шрифт:
— Да? — сказала Маргарет, потому что пауза затянулась — пауза, которая в некотором смысле была сродни мерцанию огня, дрожащему свету от настольной лампы, падавшему им на руки, белой мути за окном; пауза шевелящихся вечных теней.
— Мне почти показалось, что вы забыли, что сами-то еще девушка.
Маргарет почувствовала крайнее удивление и легкую досаду.
— Мне двадцать девять, — заметила она. — Не такой уж это страшно юный возраст.
Миссис Уилкокс улыбнулась.
— Почему вы так говорите? Хотите сказать, что я проявила бестактность и грубость? — Маргарет покачала головой. — Я только напомню, что мне пятьдесят один год и что для меня вы обе… Прочитайте об этом в какой-нибудь книге, я не знаю, как ясно объяснить.
— О, я поняла вас. Неопытность. По-вашему, я ничуть
— Да, вы меня поняли. «Неопытность» — как раз верное слово.
— Неопытность, — повторила Маргарет серьезным и в то же время жизнерадостным тоном. — Конечно, мне еще всему надо учиться — абсолютно всему, — как и Хелен. Жизнь трудна и полна неожиданностей. В любом случае я это осознаю. Быть смиренной и доброй, идти вперед, любить, а не жалеть других людей, помнить о нищих — но невозможно следовать всем этим правилам одновременно, ведь они так противоречивы. И здесь мы приходим к идее соразмерности, то есть жизни по законам соразмерности. Однако не следует начинатьс соразмерности. Так поступают только педанты. Пусть соразмерность придет как спасительное средство, когда не помогают другие, лучшие, и возникает тупик… Боже правый! Я начала проповедовать!
— Вы и в самом деле прекрасно описали трудности жизни, — сказала миссис Уилкокс, убирая руку глубоко в тень. — Мне самой хотелось бы уметь так говорить.
9
Нельзя обвинить миссис Уилкокс в том, что она слишком много поведала Маргарет о жизни. И Маргарет, со своей стороны, проявила положенную скромность и притворилась, что осознает свою неопытность, хотя на самом деле это было не так. Уже десять лет она являлась главой семьи, почти идеально научилась устраивать приемы, воспитала очаровательную сестру и теперь воспитывала брата. Если опыт в принципе можно приобрести, то она, без сомнения, его приобрела.
Однако небольшой обед, устроенный Маргарет в честь миссис Уилкокс, успеха не имел. Новая гостья никак не вписывалась в компанию «одного-двух очаровательных людей», приглашенных с ней познакомиться, и обед проходил в атмосфере вежливого недоумения. Вкусы миссис Уилкокс были просты, знания культуры поверхностны, ее не интересовал ни Новый английский художественный клуб, ни разграничительная линия между Журналистикой и Литературой, которая была выбрана в качестве зайца для разговорной охоты. «Очаровательные люди» бросились за этим зайцем с радостным улюлюканьем, Маргарет предводительствовала, но только когда прошла половина обеда, охотники заметили, что главный гость не принимает никакого участия в погоне. У них не было общих интересов. Миссис Уилкокс, чья жизнь прошла в заботах о муже и сыновьях, мало что могла сказать незнакомым людям, которые жили иначе и чей возраст был в два раза меньше ее собственного. Умные разговоры вселяли в нее тревогу и иссушали слабое воображение. Такое светское общение было сродни езде на автомобиле с неизбежными рывками и толчками, а миссис Уилкокс была словно пучок скошенной травы или цветок. Дважды она выразила сожаление по поводу плохой погоды, дважды пожаловалась на работу Большой северной железной дороги. С ней все дружно согласились, беседа помчалась дальше, а в тот момент, когда она спросила, есть ли новости о Хелен, хозяйка с горячностью призывала к ответу Ротенштейна. [19] Миссис Уилкокс повторила вопрос:
19
Ротенштейн, Уильям (1872–1945) — английский художник и искусствовед.
— Надеюсь, ваша сестра благополучно прибыла в Германию?
— Да, спасибо, — спохватившись, ответила Маргарет. — Во вторник я получила от нее письмо.
Но поскольку в Маргарет уже сидел демон шумного застолья, через мгновение она продолжала в той же манере:
— Только во вторник, потому что живут они в Штеттине. Вы когда-нибудь знали хоть одного человека, живущего в Штеттине?
— Не знала, — печально ответила миссис Уилкокс, а ее сосед, молодой человек из комитета по образованию,
Маргарет подхватила:
— Жители Штеттина кидают грузы на баржи из пакгаузов, которые нависают прямо над водой, — по крайней мере так делают наши кузены, — но штеттинцы не слишком богаты. Город ничего особенного собой не представляет, кроме разве что вращающих глазами часов и вида на Одер, который действительно впечатляет. О, миссис Уилкокс, вам бы очень понравился Одер! Река, или, скорее, реки — такое впечатление, что их там десятки, — насыщенного голубого цвета, а равнина, по которой они протекают, ярко-зеленая.
— В самом деле? Это, должно быть, очень красивый вид, мисс Шлегель.
— Вот я и говорю. Но Хелен, которая обязательно все запутает, скажет: нет, это похоже на музыку. Течение Одера для нее подобно музыке. Оно непременно должно напоминать ей симфоническую поэму. Та часть, что у пристани, исполняется в си миноре, если я правильно помню, а ниже по течению уже полная путаница. Есть протяжная тема, звучащая одновременно в нескольких тональностях, которая означает илистые берега, и есть другая, для судоходного канала, а выход в Балтийское море исполняется в до-диез мажоре, pianissimo.
— А какое к этому имеют отношение нависающие над водой пакгаузы? — со смехом спросил молодой человек.
— Огромное, — ответила Маргарет, неожиданно ухватившись за новую тему. — Я, как и вы, считаю, что уподоблять Одер музыке претенциозно, а нависающие штеттинские пакгаузы дают понять, что тут красота воспринимается всерьез. Мы же этого не делаем, как не делает и среднестатистический англичанин, который еще и презирает всех, кто думает иначе. Только не говорите: «У немцев нет вкуса», — иначе я закричу. Вкуса у них, конечно, нет. Но… но — такое существеннейшее «но»! — немцы принимают поэзию всерьез. Да-да, они принимают поэзию всерьез.
— И с этого есть какой-то прок?
— Да. Немец вечно ищет красоту. Он может из-за своей глупости ее прозевать, может неправильно истолковать, но он всегда ждет, чтобы красота вошла в его жизнь, и, думаю, в конце концов так и случится. В Гейдельберге я видела толстого ветеринара, чей голос дрожал от еле сдерживаемых рыданий, когда он твердил чьи-то сентиментальные стишки. Мне легко смеяться, мне, которая никогда не декламирует стихи, хорошие или плохие, и не может вспомнить ни одного поэтического отрывка, который потряс бы меня до глубины души. Но у меня вскипает кровь — конечно, я наполовину немка, так что можете списать это на немецкий патриотизм, — когда слышу, как типичный житель нашего острова, обладающий тонким вкусом, выражает презрение ко всему германскому, будь то Бёклин [20] или мой ветеринар. «Ах, Бёклин, — говорит он, — он стремится к красоте и слишком осознанно населяет Природу богами». Конечно, Бёклин стремится, потому что у него есть желание — желание красоты и других неуловимых даров, существующих в мире. Поэтому, в отличие от пейзажей Лидера, [21] его пейзажи столь неудачны.
20
Бёклин, Арнольд (1827–1901) — швейцарский живописец, график, скульптор; яркий представитель символизма в европейском искусстве XIX в.
21
Лидер, Бенджамин Вильямс (1831–1923) — один из ведущих художников-пейзажистов Викторианской эпохи.
— Не уверен, что соглашусь. А что скажете вы? — спросил молодой человек, повернувшись к миссис Уилкокс.
— Я думаю, что мисс Шлегель замечательно все изложила.
По компании пробежал холодок.
— О, миссис Уилкокс, скажите что-нибудь более приятное. Когда говорят, что ты изложил все замечательно, создается впечатление, что тебя ни во что не ставят.
— Я совсем не это имела в виду. Ваша речь меня очень заинтересовала. Вообще англичане, как мне кажется, не очень любят Германию. Мне давно хотелось услышать, что говорят те, кто на другой стороне.