Говорите правильно. Эстетика речи

Язовицкий Ефрем Владимирович

— Веретенников,— неожиданно обратился Иван Яковлевич к Леше, — вы сделали эту ошибку?

— Что вы, Иван Яковлевич? Да разве я?..

— Да, да, вы, не возражайте, — тут он хитро подмигнул Леше.

— Извольте объяснить Евгению Онегину, в чем состоит ваша ошибка.

— Моя ошибка состоит в том, — покорно сказал Леша, — что я заменил одно слово в известном фразеологическом обороте совершить туалет и таким образом сказал чушь.

— Действительно, чушь! — воскликнул Евгений Онегин.

— То же

самое вы сделали, — сказала Татьяна Ларина, — когда заявили, что «Пушкин в своем романе уделяет большое значение Татьяне». Как вам не стыдно, молодой человек, неужели вы не знаете, что уделять можно только внимание, а не значение?

— Знаю, но тем не менее...

— Тем не менее, тем не менее, — перебил его Евгений Онегин, — а что вы сказали о моих родителях?

— О ваших родителях я, простите, ничего не говорил.

— Не говорили? Да как вы смеете отрицать, когда я собственными ушами слышал.

— Что же я сказал о ваших родителях? — сдался Алексей.

— Вы сказали: «Родители Онегина провели всю жизнь в праздности и в светских развлечениях, наделавших много долгов». По-вашему, выходит, что долги делал не мой отец, а развлечения, которыми он увлекался. Если бы это было так, то Пушкин никогда не написал бы

Долгами жил его отец И промотался наконец.

— Простите, — сказал Леша, — я, действительно, сделал грубую смысловую ошибку. Но позвольте вас спросить,

неужели вам нравится, что ваш родной отец жил долгами и в конце концов промотался?

— Нет, это мне не нравится, молодой человек, нравится мне другое, то, что, сделав ошибку, вы не только признаете ее, но и умеете исправлять.

— Служу Стилистике, — отчеканил Леша Веретенников, задирая нос выше головы.

Как посравнить да посмотреть Век нынешний и век минувший: Свежо предание, а верится с трудом...

продекламировал вдруг Чацкий, выступая вперед.

— Вы хотите задать вопрос?— спросил его Иван Яковлевич.

— Да, хочу.

— Чудесно. А чем объяснить ваше неожиданное стихотворное вступление?

— Тем, что в наше время умели выражать свои мысли более правильно, чем теперь. Софья Павловна может это подтвердить.

— Подтверждаю, — сказала Софья, становясь рядом с Чацким.

— Какой же вопрос вы хотели задать, Александр Андреевич?

— Я хочу спросить, можно ли сказать, как это сделал один молодой человек, окончивший школу с золотой медалью: «Прямо с вокзала Чацкий поехал в дом Фамусовых».

— Нет, так сказать нельзя.

— В чем же ошибка?

— В смешении стилей. Во времена Фамусовых не было железных дорог, а следовательно, и вокзалов. Вы могли приехать с пристани, со станции, из дома —

откуда угодно, только не с вокзала.

— Значит, и про меня тоже нельзя сказать, — заметила Софья, — как это было сказано вчера на вечере молодых текстильщиц?

— Интересно, — громыхнул Скалозуб, — что думают о вас эти самые текстильницы?

— Во-первых, не текстильницы, а текстильщицы, а во-вторых, не вашего это ума дело!.. Так вот одна весьма милая текстильщица сказала: «Из-за того, что Софья нарочно выдумала сплетню, Чацкий расстался с нею». Правильно ли это?

— Неправильно. В языке не принято выражение «выдумала сплетню», говорят пустила, распространила сплетню.

— Я никогда никакими сплетнями не занималась, — вспыхнула Софья. — Между мной и теми, кто это делает...

— Дистанция огромного размера! — выпалил Скалозуб и, подхватив графиню Хрюмину, хотел было пуститься с нею в пляс, но тут раздался жалобный стон. Все оглянулись и увидели Обломова, который лежал в кресле, обмахиваясь веером, похожим на опахало.

— Как спали, Илья Ильич? — спросил у него Фамусов.

— Какой тут сон, когда обо мне сочиняют всякие небылицы.

— Про вас небылицы? Не может быть, — сказал Репетилов. — Да эти лоботрясы обожают вас, — кивнул он в нашу сторону.

— Прошли те времена, дорогой учитель. Теперь больше меня презирают, чем обожают. Намедни проснулся я среди бела дня и слышу: «Обломов всю жизнь проявлял ленивость». Каково? Ленивость! Вместо прекрасного русского слова леность!

— Почему не лень? — спросил Виктор Козаков.

— Потому, молодой человек, что лень — это отвратительнейший неологизм, лишенный всякого поэтического очарования.

— А еще что про вас сочиняют, Илья Ильич? — спросил Молчалин.

— Сочиняют, будто «Штольц хотел пробудить в Обломове сон». Господи, сон! Да зачем его во мне пробуждать, ежели он от рожденья составляет истинную сущность моего бытия. А что до Штольца, то этот нехристь пытался не пробудить, а побороть во мне блаженное состояние, именуемое сном, что ему, конечно, не удалось. — С этими словами Обломов откинулся на спинку кресла и все услышали храпение, громоподобные звуки которого не могли заглушить даже фанфары, возвестившие начало карнавального полонеза.

В полонезе особенно отличились Сложноподчиненные предложения. Они танцевали так изящно, с таким самозабвением, что богиня танца Терпсихора, разъезжавшая по залу в воздушном фаэтоне, присудила им первую премию.

— Держись, Стилистика! — сказал Илья Муромец, указывая на возвращавшихся героев литературных произведений. На этот раз они шли стройной колонной, предводительствуемой Суворовым.

— Слушаю вас, генералиссимус, — сказал Иван Яковлевич, вставая.

— Бог мой, Стилистика, что творится на белом свете? Я участвовал во множестве сражений, проделал не одну баталию, одержал тысячи побед, но твои подопечные свели все на нет.