Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера
Шрифт:
– Это Голос?
Миро опять промолчал.
– Ты должен привести его к нам.
Миро не ответил.
– Я зарою свое лицо в землю для тебя, Миро, мои руки и ноги станут бревнами для твоего дома.
Миро ненавидел, когда они его о чем-то просили. Выглядело это так, как будто они считали его могучим и мудрым существом, чью милость надо вымаливать. Что ж, если им так кажется, он сам виноват. Он и Либо. Не надо было играть с ними в Господа Бога.
– Я обещал, не так ли, Листоед?
– Когда, когда, когда?
– Мне нужно время. Я должен решить, можем ли мы довериться этому человеку.
Листоед ошарашенно уставился на него. Миро начал объяснять, что людей много, не все они знают друг друга и многие из них не заслуживают доверия. Он не в первый раз повторял эти слова. Свинксы просто не могли ему поверить.
–
Внезапно Листоед начал ерзать взад-вперед по траве, дергая бедрами из стороны в сторону, словно у него жестоко чесался зад. Либо предположил однажды, что это движение свинксов аналогично человеческому смеху.
– Поговори со мной вперемешку, – прошипел Листоед.
Его всегда забавляло, когда Миро, да и другие зенадорес мешали слова звездного и португальского, и это несмотря на то, что его собственное племя пользовалось в обыденной жизни четырьмя языками.
Ну, если ему хочется португальского, он его получит.
– Vai comer folhas. Иди ешь листья.
– Почему это смешно? – удивился Листоед.
– Потому что это твое имя. Иди ешь фолас.
Листоед вытащил из ноздри какую-то букашку и сдул ее.
– Не груби, – сказал он. И ушел.
Миро проследил за ним взглядом. С Листоедом всегда было сложно. Миро предпочитал компанию свинкса по имени Человек. Конечно, Человек был умнее, и Миро приходилось все время быть настороже, но он хотя бы не проявлял открытой враждебности, как Листоед.
Когда свинкс скрылся из виду, Миро снова принялся смотреть на город. Кто-то шел по тропинке, ведущей к его дому. Двое. Тот, что впереди, очень высокий. А, это Ольяду с Кварой на плечах. Квара уже взрослая, пора бы… Миро беспокоился за нее. Она до сих пор не оправилась после смерти отца. На мгновение Миро ощутил горечь. А они-то с Элой надеялись, что смерть отца разрешит все их проблемы.
Он встал и попытался рассмотреть человека, шедшего за Ольяду. Не узнал. Не видел раньше. Голос. Уже! Он в городе не больше часа и уже отыскал их дом. Замечательно. «Не хватало мне только, чтобы мать узнала, что именно я вызвал его. Почему-то мне казалось, что Говорящий от Имени Мертвых будет более скрытен и не отправится прямиком домой к человеку, который пригласил его. Ну я болван. Плохо уже то, что он приехал лет на двадцать раньше, чем я рассчитывал. Квим наверняка доложит епископу. Он-то точно, а может, и кто-нибудь еще. Теперь мне придется разбираться с матерью и со всем городом в придачу».
Миро вернулся в лес и быстро зашагал по тропинке, ведущей к воротам. Назад. В город.
7
Дом семьи Рибейра
Миро, как жаль, что тебя в этот раз не было со мной! Конечно, у меня слуховая память получше и диалоги я запоминаю точнее, но сегодня я совершенно не могла понять, что происходит. Ты знаешь нового свинкса, того, которого называют Человек? По-моему, я видела, как ты разговаривал с ним за несколько минут до того, как отправился заниматься Сомнительной Деятельностью. Мандачува сказал мне, что его окрестили Человеком потому, что в детстве он был очень умен. О’кей, очень лестно, что в сознании свинксов так крепко связаны понятия «умный» и «человек», или, наоборот, оскорбительно, если свинксы хотели таким образом подольститься к нам. Но дело не в этом.
Затем Мандачува сказал: «Он уже мог разговаривать, когда только начал ходить». И тут он провел рукой линию в десяти сантиметрах от земли! По-моему, он хотел показать, какого примерно роста был Человек, когда начал самостоятельно передвигаться и разговаривать. Десять сантиметров! Правда, я могу и ошибаться. Если бы ты остался и видел своими глазами…
Если я все же не ошибаюсь и Мандачува имел в виду то, что я думаю, значит мы наконец получаем хоть какое-то представление о детстве свинксов. Если они начинают ходить – и разговаривать, ничего себе! – уже десяти сантиметров ростом, значит они намного позже людей покидают утробу и период внутриутробного развития у них существенно длиннее, чем у нас.
А дальше начался полный бред, даже по твоим меркам. Он наклонился ко мне и рассказал (с таким видом, будто это страшная тайна), кто отец Человека: «Твой дедушка Пипо знал отца Человека. Его дерево растет рядом с оградой».
Он что, спятил? Корнерой умер двадцать четыре года назад, разве не так? Ладно, допустим, это какие-то религиозные штуки, усыновление деревом и так далее. Но Мандачува произнес это так, что мне почему-то кажется: его следует понимать буквально. Двадцатичетырехлетняя беременность? Или Человеку потребовалось двадцать лет, чтобы из десятисантиметрового младенца превратиться в того роскошного свинкса, каким он стал? Или они каким-то образом сохранили сперму Корнероя?
Но это важно. Очень. Впервые свинкса, лично известного людям-наблюдателям, назвали отцом. И не кого-нибудь, а Корнероя, которого они ухлопали. Иными словами, самец с предельно низким статусом – казненный преступник – назван отцом! Это означает, что самцы, с которыми мы имеем дело, вовсе не отбросы племени, пусть даже многие из них так стары, что помнят Пипо. Они потенциальные отцы.
Более того. Если Человек еще в детстве прославился умом, зачем же его сослали сюда, в компанию несчастных, отвергнутых холостяков? Я полагаю, мы ошибались с самого начала. Мы работаем не с отбросами и холостяками, а с обладающей высоким статусом группой молодежи. С теми, кто «подает надежды» и в будущем, возможно, достигнет высот.
А потому все твои выражения жалости по поводу того, что пришла твоя очередь заниматься Сомнительной Деятельностью, а мне придется сидеть дома и составлять Официальные Подделки для ансибля, не стоят кучки Неприятных Выделений! (Если я буду спать, когда ты вернешься, разбуди меня и поцелуй. О’кей? Я сегодня заслужила.)
На Лузитании нет ни одной строительной фирмы. Когда образуется новая семья, друзья и родственники молодых собираются и строят им дом. Дом семьи Рибейра являл собой воплощение истории семьи. Передняя, самая старая часть дома осталась еще от первопоселенцев – пластиковые стены, фундамент из бетона. Семья росла, число комнат увеличивалось, и сейчас, казалось, пять маленьких одноэтажных домиков выстроились в ряд по лощине. Два последних – из красного кирпича и известки, с черепичными крышами, но никаких украшений, никаких попыток отклониться от стандарта. Семья построила то, в чем нуждалась, и не хотела ничего более.
Это не бедность, Эндер сразу понял: в обществе, где экономика находится под полным контролем, бедных просто не может быть. Отсутствие всякой выдумки, стремления придать дому индивидуальность показывало презрение семьи к своему собственному жилищу. А следовательно, и презрение к себе самим. Да и Ольяду с Кварой не выказали какой-бы то ни было радости, которую обычно испытывает человек, приближаясь к дому. Напротив, они скорее напряглись, утратили прежнюю легкость, словно дом обладал своим собственным гравитационным полем и его тяжесть придавливала их по мере приближения.
Ольяду и Квара зашли внутрь. Эндер остался у входа, ожидая, что кто-то выйдет и пригласит его. Ольяду распахнул дверь и вернулся в комнату, не сказав Эндеру ни слова. Эндер видел, как Квара уселась на диване в передней, прислонившись головой к стене. Да. На стенах – ничего. Только белая краска. И бледное лицо Квары сливалось с белизной стены. Ее глаза неотрывно смотрели на Эндера, что не мешало ей делать вид, что его здесь нет. И она совершенно точно не приглашала его войти.
Этот дом болен. И болен серьезно. Эндер пытался понять, что в характере Новиньи могло заставить ее жить в таком месте. Или он что-то упустил? Неужели смерть Пипо, давняя, дальняя смерть, настолько опустошила ее сердце?
– Твоя мама дома? – спросил Эндер.
Квара не ответила.
– О, – сказал он, – прости, пожалуйста. Я думал, что ты маленькая девочка, но теперь-то вижу, что ты статуя.
Квара даже ухом не повела, будто не слышала. А он-то надеялся развеселить ее.
Чьи-то ноги протопали по бетонному полу. Маленький мальчик вбежал в комнату, остановился посреди и резко развернулся к дверному проему, где стоял Эндер. Вряд ли он намного младше Квары. Ему, наверное, шесть или семь. И лицо у него вполне живое, не то что у сестренки. На нем отражалось понимание и какой-то яростный голод.