Гойда
Шрифт:
– Жив ли этот сучий потрох? – послышалось за спиной у Афанасия Вяземского.
Опричник тотчас же обернулся. Во мраке подвалов возникла высокая фигура царя. Он грозно и величественно глядел на Афанасия, и казалось, эти тяжёлые каменные потолки слишком низки для его великого роста. Иоанн предстал пред Вяземским в чёрном одеянии. Князь отдал низкий поклон, убирая за спину окровавленный хлыст, с которого стекали густые чёрно-красные капли.
– Да пёс его знает, царь-батюшка, – вздохнул Афанасий, переводя дух.
– Доложили мне, будто бы ты колдуна допрашивал? – спросил царь, обходя изуродованное тело мученика в колодках.
– Верно вам доложили, великий государь, – кивнул Вяземский, встряхнув плетью в воздухе с резкостью лихой, чтобы кровь с неё согнать.
– И ещё доложили мне, будто бы у колдуна того друзья в нашей братии завелись, – продолжил царь.
Афанасий не скрывал удивления на своём лице. В изумлении он уставился на владыку, почесав затылок.
– Чего не знаю, того не знаю, – ответил опричник.
Иоанн едва заметно улыбнулся краем губ. То и не было примечено Афанасием, ибо царивший вокруг кромешный мрак скрывал всё.
– Уж мне-то он, – добавил князь, потряхивая в воздухе плетью, – всё выложил, да о иных супостатах не сказал, да притом при братии нашей. Если и впрямь имел он кого во свойстве средь слуг ваших верных, так выдал бы, дабы забрать с собою. Нет ему смысла скрывать союзника, всё знал – смерть ему. Об ком донесли вам?
– Сам же твердишь – коли было бы то правдой, знал бы ты, Афоня, – просто ответил Иоанн, пожав плечами.
– Да боле того, великий государь, боле того! – точно оправдывался Вяземский, даже не имея на себе никакого обвинения. – У сердца, на рёбрах али на спине носят они знаки. Клеймят сами себя точно скотину.
– И на теле колдуна было то знамение лукавого? – спросил Иоанн.
– Всё так, – кивнул князь. – Ежели был у него истинный друг, по крови да по духу, так на теле его будет знак огненный оставлен.
Царь коротко кивнул, опустив взгляд на бездыханное тело. Мрачной тенью, не проронив ни слова, Иоанн развернулся и скрылся во мраке коридора. Афанасий же меж тем ощутил, какой тяжестью наполнились руки за нелёгкую службу его. Он опустился на грубый пень да принялся переводить дыхание, опустив взгляд на каменный пол, присыпанный редким слоем гнилой и грязной соломы.
Нечто спешное заставило князя поднять свой взор и уставиться на коридор, в котором не далее как пять минут назад сокрылся государь. Нынче же Афанасия посетил мальчишка, что из крестьянских. Юнец воротил взгляд от тела и крови, но с резким запахом никак не смог совладать – мальчику сделалось дурно, и он закрыл рот и нос чумазыми руками. С усмешкою на то глядел Афанасий да терпеливо ждал, пока малец уж скажет что.
– Афанасий Иваныч… – переборов себя, наконец произнёс мальчик, отдавая низкий поклон.
Опричник коротко кивнул, веля юнцу молвить дальше.
– Григорий Лукьяныч велел доложить вам, что нынче к вам великий светлый государь зайдёт, – молвил мальчишка.
– Неужели вновь? Уж заходил, – пожав плечами, прервал его Вяземский.
Верно, мальчишка заучил слова, да оттого и продолжил речь свою, точно и вовсе не слышал, что сказал князь:
– Велел вам передать, чтоб вы ненароком о знаке не обмолвились… про колдуна. Вот, – закончил посланник, заставив Вяземского поднять взгляд.
– Вели Малюте спуститься, – хмуро бросил Афанасий.
Крестьянский мальчик кивнул и поспешил прочь. Верно, всё то время не терпелось ему покинуть эту зловонную камеру. Вяземский же заметно омрачился, крепче схватился за рукоять плети и вновь принялся за работу.
Накануне конюшие царского приказа получили под опеку нового жеребца, того самого лихого скакуна, которого прикупил немец. Как отдавал Штаден под уздцы этого роскошного коня, так и повелел к ночи снарядить его для Фёдора Басманова.
Дни становились всё длиннее, но и они сменялись закатами, а те тянули за собой мрачную мантию ночи.
Уж стоял конюший, готовый исполнить повеление. Нового коня нарекли Громом, ибо столь же неистовой силою наделён был, столь же резки были его порывы, когда рвался он прочь от конюших. Наконец под ночь смогли усмирить крутой нрав жеребца. То ли устал он, то ли просто переменилось настроение его, неведомо было. Да то конюшим и не было столь и любопытно – главное дело исполнилось – коня снарядили, и он был готов отправиться вскачь.
Поглядывали мужики, не идёт ли опричник. Были и те, кто праздно слонялся по двору, дабы заметить, ежели Фёдор Басманов, коего уж давно ожидал весь приказ, спустится по каменной лестнице. А время меж тем уходило. Прождали час конюшие, изредка переглядываясь меж собою. Всех клонило в сон. Так и стояли они, кто прислонившись к столбам али перегородкам меж лошадиных стойл, иные кемарили прямо на полу, положив тяжёлую голову на плечо али упирая стену. Был среди прочих конюших и Юрка, Глашкин сын. Чернявый да с татарскими глазами, поди, паче прочих всё выглядывал. Привезён холоп ещё с Рязани, с поместья Басмановых. Славно управу находил на больно резвых лошадок, да сам нраву был не то чтобы кроткого.
Уж стала заря, да Басманова всё не было.
Робко дрожал огонёк лампадки, проливая свет на широкое грубое лицо Малюты. Здоровая и крепкая, точно медвежья фигура Скуратова стояла в церкви пред святыми образами, да всё оглядывался опричник через плечо, всё поглядывая на вход. Кроме послушников, что готовили церковь к скорому ночному служению, никого Малюта и не видел, да оттого и мял свои толстые пальцы, огрубевшие за долгие годы ратного пламени.
«Уж не сделалось ли чего?» – тревожная мысль пронеслась ледяным холодком по затылку опричника, да тот быстро прогнал прочь скверные мысли.