Гойда
Шрифт:
На поля возвратились крестьяне, убирая гнилые деревья али иной сор, что мешал возделывать поля. Из дряхлых сараев, что покоились под толщами льда и снега, доставали свои пожитки всякий вольный али крепостной. Нет в том отметины, как переменяется зима весною, да та грань уж преступлена была. На склонах, что повёрнуты были к солнцу, уж зеленела мелкая трава да робкие подснежники явили себя, но не смели поднять своих белоснежных головок. Полевая поросль вступала в свои владения, едва сходил рыхлый грязный снег.
В трудах проходили и дни в стенах Александровской слободы. Во двор лился уж весенний свет дневного светила. Знали крестьяне, что служили при самом царе да при ближних его, мол, у западной стены, где белокаменная башня домашней церкви величественно возвышается над иными строениями, так уж и греет солнце боле, чем в ином угодье. В том месте, у стены, Дуня суетилась в деле своём. Развесила девица кручёные бечёвки да перекидывала через них настиранные простыни, разглаживая заломы да замятины, блуждая меж белоснежных тканей.
Ещё с зарёю Дуня вернулась с базару, что был в двух верстах от Слободы. По дороге восвояси девица прошлась длинною дорогой. То место уж пригрелось ласковым солнцем. Первые полевые цветы столь маняще кивали ей своими нежными лепестками, что не удержалась крестьянка да украсила свои золотистые кудри венком из первой весенней поросли. Дуня напевала себе под нос старую песенку о лебёдушках, да коршунах, да о синих волнах. Любила она так скрашивать нелёгкий труд свой, видать, оттого и не заметила, что за иной белоснежной простынёю возникла фигура молодого опричника Басманова.
Девица было с перепугу выронила корзину, что в руках несла, да дыханье спёрло, переменившись резким криком, быстро унялась она. Фёдор было усмехнулся да сам наклонился к корзине.
– Что вы, что вы, Фёдор Алексеич! – залепетала Дуня, суетясь пуще прежнего.
Проворно подняв корзину, она тотчас же посмотрела на Басманова да поджала губы, стыдясь своей неловкости.
– Слыхала, что государь в Москву едет нынче? Казнь Петра Горенского воочию узреть желает, – произнёс Фёдор, несколько отступая от Дуни, дабы дать места крестьянке её службу выполнять.
Девица закивала, закинув очередную простыню на верёвку.
– То слыхала, Фёдор Алексеич, – кивнула она.
– Хочу тебя с собою повезти.
Дуня обернулась и коротко поклонилась.
– Ежели вам угодно, сударь, – кивнула она да тотчас же прищурила глаза, заглядывая куда-то за спину Басманова.
За спиною его виднелись две фигуры. Девица заметила их в проёме меж белоснежных тканей, что мерно покачивались на тугих верёвках. Не вглядываясь в лица, Дуня признала в них опричников – кто же иной облачается в чёрное, пущай и поверх шёлковых рубах?
– Там это, Фёдор Алексеич… Ходют и углядят, – тихо прошептала девушка и кивнула на мимо проходящих мужчин, хоть они и вдалеке были.
– Пущай глядят, – пожал плечами Басманов. – Ежели батюшка мой не скрывает связи своей с крестьянкой да отпрысков ихних, мне-то чего стыдиться?
Дуня потупила взгляд в землю и кивнула.
– Так ведь… – робела девушка.
Фёдор вздохнул да замотал головою.
– Ежели и будут донимать тебя, пущай из любопытства пустого, так и молви – во связи мы, – понизив голос, произнёс Басманов.
Дуня свела брови, подняв взгляд на опричника.
– Но ведь, Фёдор Алексеич… – смятение наполнило её юное лицо.
– Неужто не по душе тебе, что никто иной не тронет даже края твоего сарафана, ежели будут слухи плести о нашей близости? А впрочем…
Опричник тотчас же будто исполнился смущения, поражённый своими словами. Прикрыв рот, замотал головою, силясь воротить слова назад.
– Хотя… Нет-нет, брось, пустое оно… – молвил Фёдор.
Обернувшись на крестьянку, Басманов вздохнул да повёл рукою по мягким волосам.
– Неча мне тебя пуще прежнего позорить, – тихо приговаривал он.
– Что же вы, Фёдор Алексеич, потешаетесь над бедной дурочкой? – пролепетала Дуня. – Нету у меня ни отца, ни мужа, ни брата, неужто оттого сладостнее обиду причинять мне? Что ж, Фёдор Алексеич, не знать тебе участь мою?
– Знаю, – кивнул Фёдор, ничуть не тронутый. – А посему сдаётся мне, не прочь ты обзавестись другом добрым. Тем паче что ты в немилость царскую впала, голубушка моя.
Дуня потупила взор, внимая каждому слову опричника.
– Ты с Глашкой знаешься? – спросил Басманов.
Она кивнула, не смея поднять глаз.
– От это очень славно, – с улыбкой в голосе молвил Фёдор. – Стало быть, и за выводок её знаешь чего?
Дуня сглотнула, и ручка её нежная дёрнулась сама собой да повелась по затылку.
– Старшой детина, Юрка, на конюшне служит, дочки в прислугах шитьём заняты, – говорила Дуня.
В речи ей неча было стыдиться, и всяко неведомый жар снедал её, и чудилось ей, что греховно каждое слово, слетавшее с её уст.
– Вот как… – протянул опричник.
Фёдор усмехнулся и коснулся волос девицы. Она не смела противиться, но не сводила настороженного взгляда с юноши. Басманов мягко коснулся губами её лба. До него донёсся мягкий аромат луговых цветов, что пестрели в венке на голове Дуни.
– Изволь… – произнёс Фёдор, осторожно снимая венок с неё.
Крестьянка будто окончательно и вовсе потерялась, не ведая, чего хочет учинить Басманов, да всяко знала – не противиться никому из братии. Она лишь распутала пару прядей, что уцепились за стебельки, да с тем и отдала венок.