Гойда
Шрифт:
– Доныне сходила, – мягко улыбнулся Фёдор.
Иоанн тяжело вздохнул, проводя рукой по лицу.
– Бедный Алёшка… уж за какие грехи награждён отпрыском таким? – сокрушался государь, не в силах сокрыть улыбку на своём лице.
Когда Иоанн обратил взор на Фёдора, тот вновь припал к своей чаше, испивая из нее сладкую медовуху.
– Ежели что супротив тебя сыщет братия али кто иной – не жди, что покровительство моё слепо и всепрощающе, – предостерёг царь.
– Как же они сыщут, великий государь, ежели в клятве отдал вам свою душу и тело? – спросил Фёдор, опуская чашу на стол.
Беззаботность покинула голос юноши. Иоанн едва признал в том звучании Басманова.
– Отпустить тебя, что ли? – задумчиво протянул государь. – Аки Господу больно видеть рабов своих в неволе, так же больно и мне держать тебя, точно на цепи. Да и братия моя с облегчением задышит.
– Да где же? – спросил Басманов, пылко схватившись за горло. – Где же цепи эти?
На том Фёдор подался вперёд, глядя прямо в глаза владыке.
– Скажи ж мне, добрый государь, – произнёс молодой опричник, – где же эти цепи, что держат меня супротив воли моей?
Во мгновение Иоанн схватил юношу за волосы на затылке и сам подался вперёд, наклоняясь над самым ухом опричника. Фёдор кожей своей ощущал горячее дыхание владыки.
– Оковы, что сковывают сердце, разум и тело твоё, незримы оку людскому, – прошептал Иоанн, отбивая каждое слово, точно клином в камне. – Из страха вы падаете ниц предо мною, лишь из страха пред грозным ликом моим.
– Скажи ж мне, Иоанн, есть ли в очах моих страх, как и в душе, и сердце моём? – спросил юноша, заглядывая в глаза царя.
Ответа не было. Государь точно и впрямь искал его в голубых глазах юноши, в том чарующем разрезе глаз, густых ресницах, в том кротком блеске, который, несомненно, таил в себе демоническое пламя, не оставляющее после себя ничего.
Неведомо, нашёл ли на то Иоанн ответ али нет, да после тех слов и долгой тишины царь медленно поднял руку свою, указывая на дверь.
Фёдор обхватил руку с царскими перстнями, с удивительным трепетом припал к руке устами и, не молвив ни слова боле, удалился с поклоном, так и позабыв на полу атласную ленту.
Глава 12
Две могучие фигуры уверенно ступали по коридору да вели беседу меж собою. То были видные опричники Малюта и Вяземский. На лицах суровых будто осталась печать от тяжких дум. Низкий бас их голосов прерывался, стоило лишь кому-либо мелькнуть на лестнице, меж проходов али в открытых дверях.
– То всяко воздастся ему по дерзости да нраву его, – произнёс Малюта, оглядываясь по сторонам, будто бы глядел сквозь засаду.
– С чего бы тому взяться? – спросил Вяземский, столь же хмуро оглядываясь по сторонам, выискивая лишние уши.
– Как доложил я, мол, под Федькиным надзором-то колдун и был убиен, так царь в неистовую ярость пал. Уж сколько я Ивана-то Васильевича знаю, так в одном хоть сей же миг на кресте клясться готов – во гневе своём слеп да свиреп, и нет ныне силы, коя бы смирила то в нём.
Вяземский улыбнулся, хотя взгляд опричника хранил в себе премного холода да суровости.
– Да всё же, – тяжело вздохнул Малюта да продолжил, как миновали белокаменную лестницу, – ежели б язык твой приструнить могли бы! Али вовсе придумать, как сосватать-то Федьку в супостата-чернокнижника… То было бы раздолье. Пущай немного зла учинил ублюдок Басмановский, да глядишь ты у меня! То ли ещё будет. Дурной он, от дурной, алчный да вороватый.
– Какую ж суку драл Алёшка, раз сына такого породил? – едва не сквозь зубы процедил Вяземский.
– Всяко ищет он козни на голову свою али вором заделался, да притом из чьего, из чьего же кармана! От правда дурень, кусает руку, что кормит его. Ну всяко, всяко нарвётся, всяко воздастся ему, – приговаривал Малюта.
– То славно, ежели Федька опалу сыщет, – ответил Вяземский.
С теми словами предстали опричники пред дверьми в просторную залу. Пир, устроенный государем, был в самом буйном великолепии. Музыка да вино лились рекою, всё шныряли-улюлюкали звонкие скоморохи, да не до них было ни Малюте, ни князю Афанасию. Первым же, что заприметили они, точно едины были очи их, так это трон царский, а вернее, фигуру подле него.
Как завидели то Малюта с Вяземским, так и остолбенели на месте, ибо непристойнейший из всей братии касался ныне трона царского да нашёптывал речи свои великому владыке. Да боле того, видно, и сам государь с превеликим чаяньем внимал речи той, ибо даже не подал виду, покуда Малюта вместе с князем не очутились на пороге.
Не было возможности прочесть слова Фёдора по губам, ибо этот Басманов, ряженый препёстро, прикрывал себя и государя маской. Прошло немало мгновений, оглушительно шумных да дребезжащих, прежде чем государь поднял взгляд на опричников на пороге залы, да и то лишь оттого, что Басманов умолк. Едва заметив Малюту да князя, Фёдор подался вперёд к столу. Взял чаши золотые, вином напоённые, самоцветами разукрашенные, да подал в поклоне царю Иоанну. Жестом великодушный государь велел присоединиться опричникам ко всеобщему веселию.
Не видел Вяземский, да чуял кожею, точно студёный мороз дыхнул в спину, как поглядел на него Малюта, прежде чем переступить порог светлой залы. Но всякое волнение утонуло в потоке сладкого вина. Уже вскоре заслышался раскатистый смех, опричники меж собою веселы были да смелы.
Под стать братии своей Иоанн же нынче в самом деле забыл всякую смурную скорбь, всякую злобу да гнев. Сменил владыка обыкновение своё на праздное веселие и вместе с подданными пел и смеялся, да и вопреки иным застольям не отказывался вовсе от кушаний, но только при том, чтобы те подавались ко столу именно молодым Басмановым.
Алексей, ежели и был накануне встревожен чем, нынче забыл свои заботы и печали и пуще иных потешался на пиру. И разгар той страсти уж не унять было, да на пороге возник как из воздуха гонец. Очи его распахнуты были, точно увидал чудище из преисподней, да всё не мог развидеть то. Какую бы тревожную страшную весть ни нёс он в своём письме, настрой его тотчас же уловил Иоанн, ещё мгновение назад беззаботно распевающий разнузданные куплеты со своею братией. Царь было поднялся с трона, когда гонец пал ниц.