Грабеж – дело тонкое
Шрифт:
– Я отвечу, Виктор Аркадьевич. Вы не застали меня врасплох. Ровное место, говорите? Ладно. Кто у нас сейчас, в соответствии с новым уголовно-процессуальным законодательством, производит аресты? Судья Верников и судья Гайко. Два судьи, рассматривающие в Центральном суде гражданские дела. Именно они производят у нас аресты по уголовным делам. Странно, правда? Странно и, как мне кажется, очень необоснованно. Объясню почему. У них в производстве находится по двести пятьдесят гражданских дел у каждого. У судей, рассматривающих уголовные дела, находится в производстве по двадцать – тридцать дел. Тридцать – это от силы. Но не в восемь же раз больше! Нетрудно представить, что Верников и Гайко, исполняя аресты, «заволокичивают» свои дела, теряют ритм работы, на них сыплются жалобы и как следствие – что? Их казнят, не давая оправдаться, на квалификационной коллегии. А теперь что касается Левенца. Он пришел в суд четыре месяца назад. Дел в производстве у него столько же, сколько и у меня. Только если меня из колеи выбить практически невозможно, Павлу Максимовичу на этом этапе становления можно испортить карьеру в течение двух-трех последующих месяцев. Через два с половиной года человеку утверждаться на пожизненный срок, и очень легко представить, с какими результатами этот судья предстанет перед квалификационной коллегией. В этой коллегии, в которой из двадцати одного сидит семь человек от общественности, которые в отправлении правосудия и проблемах судьи понимают столько же, сколько понимаю я в технологии увеличения надоя молока. Все остальные даже не станут слушать такую мелочь, как Павла Максимовича. И потом никто, в том числе и вы, не вспомнит, что Павел Максимович, которого вместо всеобщего третирования суд должен был взять под свое крыло и пару лет пестовать и лелеять, был брошен на съедение обстоятельствам и выкручивался как мог. Как обычно, плюнут и разотрут. И не такое это уж «ровное место», как вы утверждаете. У Левенца на следующей неделе два сложнейших процесса. Однако, вместо того чтобы войти в эти процессы готовым, Левенец всю эту неделю будет сидеть и расписывать постановления на аресты людей, которые к его делам не имеют ни малейшего отношения.
Николаев нетерпеливо двигал руками, и было видно, что он не может дождаться момента, когда Струге закончит.
– Бросьте, Струге! – не выдержал наконец он. – Наоборот, человек закалится. Ну, что такое аресты?! Раз, два – и готово!
Струге встал и задвинул под стол свой стул.
– Это весьма необычная трактовка избрания меры пресечения. Мне в голову такой ход данной процедуры как-то не приходил. Если молодой судья прислушается к вашему совету, то с таким отношением к делу он далеко не уедет. Только до ближайшего СИЗО. Ну, в крайнем случае, до ближайшей квалификационной коллегии. Это не вы говорите, Виктор Аркадьевич, это за вас кто-то другой такие слова произносит. Кажется, я даже знаю кто. Только понять не могу – Левенец-то... Он-то здесь при чем?
– Струге, иногда мне кажется, что вы контроль над собой теряете и тогда произносите вслух то, что нормальный судья говорить своему председателю никогда не станет. Иногда я понимаю Игоря Матвеевича, который вас не любит... Раньше не понимал, а сейчас очень хорошо понимаю. Какому руководителю понравится такое поведение подчиненного?
Струге, уже собравшийся было выйти, вдруг опять подошел к столу. Когда он оперся о его край и слегка наклонился, Николаеву подумалось, что последние слова он бросил зря. Просто вырвалось. А зря.
– Я вам не подчиненный, Виктор Аркадьевич. Это вы забываетесь, а не я. Я такой же судья, как и вы. Вы можете меня поставить рассматривать все аресты, которые посыплются на Центральный суд, вы вправе поставить мой первый отпуск в феврале, а второй – в декабре, вы вправе назначить мне квартальную или годовую премию меньше, чем всем остальным, но я вам не подчиненный. Я не выполняю ваших распоряжений относительно рассмотрения дел и не собираюсь отчитываться за принятое решение ни перед вами, ни перед кем-то еще. Проблема в том, что вы сейчас рассуждаете точно так же, как и Лукин. Ему очень не понравилось, когда я это впервые сказал ему четыре года назад. Надеюсь, теперь вам еще более ясно и понятно, почему меня не любит Игорь Матвеевич?
– Вы давите, Струге, – поморщился Виктор Аркадьевич. – Идите лучше к себе. Разговор окончен, Левенец рассматривает аресты. Свободны.
Чиркнув по столешнице блокнотом, Антон направился к дверям.
– Вот именно так и заканчиваются все наши разговоры с Игорем Матвеевичем...
– Левенец будет рассматривать аресты! Я так решил!
Струге почувствовал, как у него мгновенно вспотели ладони. Все, о чем он сейчас говорил, Николаева задело. И задело вовсе не за те струны, на игру которых рассчитывал Антон Павлович. Остановившись, он снова повернулся к потерявшему терпение председателю.
– Кстати, о начальниках, подчиненных и приказах, которые их связывают... Вы только что отдали солдату приказ копать яму, но лопатой-то вы его обеспечили?
– Струге... – Николаев не выдержал и швырнул на стол свои дорогие очки. – Я плевать хотел на то, что вы обо мне думаете! Если вы до сих пор на плаву, то не думайте, что с таким поведением и отношением к людям вы проплывете очень долго! Какая лопата?!
– Вы хоть спросили Павла Максимовича о том, знает ли он, как рассматриваются эти аресты?
– Он судья, Струге!! – взревел Николаев. – Он сюда работать пришел, а не на стажировку!..
– К сожалению, судьями не рождаются. И по наследству умение рассуждать не передается. Если бы талант судьи, как и олигофрения, передавался с генами, может быть, у нас с вами и не было этого разговора.
– Вы циник, Струге. Цинизм – не самый лучший способ заслужить уважение руководителя. А вы циник! Уверен в том, что вы, учуяв запах цветов, всегда вертите головой в поисках гроба!!
Уже почти выйдя в приемную, Антон опять был вынужден вернуться в кабинет.
– Помните, я говорил вам о «медвежьем поцелуе» Лукина? Я горю от горя, чувствуя, что вы так и не поняли, почему я не позволил Лукину пометить себя таким образом. Этот поцелуй не отмывается ни скипидаром, ни водкой, Виктор Аркадьевич. Пусть Левенец вместе с судьями по гражданским делам рассматривает аресты по делам уголовным. Начальнику виднее. Только теперь я точно знаю, кто принял решение и отдал приказ о том, чтобы кинуть молодого судью Левенца под танки.
Обычно в таких случаях пишут, что «он вышел, хлопнув дверью так, что осыпалась штукатурка». Антон Струге вышел из приемной председателя Центрального суда, мягко притворив за собой дверь. Как он делал это всегда.
А потом, стесняясь щелкать фольгой валидола при Алисе, попросил девушку сходить и принести воды для кофе.
Ничего в этом здании не менялось с того самого момента, когда он пришел сюда десять лет назад. Поэтому Антон Струге и не рассматривал подобные разговоры как события, которые могут повлиять на его жизнь. Все было как обычно. Одни давили, другие падали и терпеливо слушали стук шагов на своей спине, третьи пытались сдерживать вражескую хватку у самого своего горла. Все настолько привычно, что можно даже с точностью до минуты предугадать последующий таран. Этот маленький мирок, в который многие по собственной глупости засовывают свою голову, чтобы полюбоваться его красотой и внешним шиком, беспощаден и бесчеловечен до безумия. Тут не хватает места всем, и даже те, которые занимают свою нишу, постоянно боятся совершить ошибку и вылететь из нее. Парадокс заключается в том, что все понимают – нет мирка более бессердечного, но, однажды оказавшись втянутым в него, никто не желает выбираться из него по своей воле.
Все шло своим чередом, не меняясь даже в нюансах. Единственное, в чем было отличие между последним временем и первыми днями работы – это валидол. Все чаще и чаще теперь приходилось отсылать секретарш за водой, делами, бланками... Куда угодно, лишь бы они не слышали этого омерзительного треска разрываемой фольги на бластере валидола. Никто не должен видеть, какой ценой тебе дается твой цинизм...
Глава 3
А в четверг случилось даже больше того, что предсказывал Струге. Решетуха не только не признал в Андрушевиче человека, вломившегося в его квартиру, но и отказался от... золотого кулона в виде иконы «Неупиваемая чаша».