Грач - птица весенняя
Шрифт:
Бауман поклонился с порога. Глаза смеялись, как давеча в прихожей. Конспирация. Все правильно. Но, честное слово, будь он шпиком, он определил бы без промаха, что именно здесь происходит.
— Виноват, господа… Кто последний?
— Товарищи, — глухо сказал Густылев, и бумажные щиты отодвинулись, снова открыв удивленные и настороженные лица, — это… товарищ, бывший делегатом от московской организации на втором партийном съезде…
— Сорокин, — поспешил докончить Бауман и поклонился еще раз, очень ласково. — Я направлен в Московский комитет на работу.
— Мандат? — почти шепотом сказал. Григорий Васильевич. Он недружелюбно оглядел приезжего. Ему было известно, что Сорокин на съезде состоял в числе самых «твердых» искровцев, был ленинцем. — Вы имеете, конечно, мандат, товарищ Сорокин?
Грач кивнул, достал ножичек, вспорол шов рукава, вынул узенький полотняный лоскуток.
— Мандат от ЦК, — сказал секретарь и переглянулся с остальными.
Присутствующие знали, что в ЦК идет жестокая борьба Ленина с Плехановым и Мартовым, поэтому они с волнением и тревогой разглядывали вновь прибывшего. Чей он?
Пока в ЦК организационные нити в руках меньшевиков, и поскольку мандат настоящий, правильно и официально оформленный, оснований оспаривать его нет. Григорий Васильевич подвел итоги своим мыслям вслух:
— Что ж, товарищи? Будем считать товарища Сорокина кооптированным согласно указанию Центрального Комитета?..
Все промолчали. А вдруг прибывший все-таки из «того» лагеря?.. Григорий Васильевич приложил край лоскутка, на котором написан был мандат, к тлеющему кончику папиросы; лоскуток закурился тонким дымком и, свернувшись, лег пеплом на пепельницу.
— …и будем просить товарища проинформировать нас о положении за границей, в тамошних кругах. Насколько верно сообщение, что Ленин окончательно разбит? Насколько, так сказать, глубоко его падение? Вы виделись, надо полагать, с Георгием Валентиновичем перед отъездом?
Вопрос был явно провокационный; по существу, он давал право Грачу ответить на хитрость хитростью. Но Бауман не переносил в политике пачкотни и подсиживания, на которые такие мастера эти вот господа меньшевики. Он усмехнулся:
— Я виделся не с Плехановым, а с Владимиром Ильичем, уважаемые товарищи.
"Ленинец!"
Эффект был неожидан и резок. Григорий Васильевич нашелся не сразу. А в следующий момент в прихожей, рядом, прозвонил звонок, и почти тотчас вошел Козуба. С порога он оглядел собравшихся и сказал хмуро:
— Сознавайтесь, кто шпика привел? У подъезда вполне определенно — шпик.
Бауман кивнул:
— В барашковой шапке, лодочкой? Я тоже видел, когда подходил.
Козуба продолжал, обсасывая с усов ледяные сосульки:
— За мною стукнула дверь: по-моему, он вошел следом.
Густылев и Григорий Васильевич отозвались в два голоса:
— Не может быть! Общеизвестно: агентам строжайше воспрещается заходить в подъезды по следу, чтобы не обнаруживаться.
— Знаю, — согласился Козуба. — А все-таки он, кажется, вошел.
Звонок в прихожей прозвонил опять — тоненьким очень неуверенным звоном. Бауман, улыбаясь, покачал головой.
— Придется нам, кажется, заявление подавать в департамент полиции с жалобой на нарушение шпиком департаментских инструкции.
Глава IV
ПАЦИЕНТ
Шпик позвонил не сразу.
Он действительно вошел за Козубою следом. Но не потому, что этот плотный, в аккуратненькой ватной куртке и картузе, бородатый и пожилой уже рабочий возбудил в нем особые подозрения. Дом был большой, многоквартирный и не из очень богатых, без швейцара; люди жили здесь всякого звания; свободно мог проживать и такой, с хорошим, по всей видимости, заработком мастеровой или фабричный. Шпик зашел потому, что на дворе мороз крепчал, все чаще и чаще приходилось оттирать застывшие уши и щеки; да и пальцы на ногах, обутых в тесные, не по ноге, казенные ботинки, мерзли неистово. На лестнице теплее, даже совсем тепло, а нарваться на Коровью Смерть (так звали в филерской среде и филерских сводках Густылева, за которым вел наблюдение агент), в сущности, нет опасности, потому что в этом доме он не первый раз и всегда сидит не меньше двух часов. Стало быть…
Он вошел, по профессиональной привычке прислушиваясь на всякий случай к шагам поднимавшегося по лестнице рабочего, и закурил. Шаги внезапно смолкли, заставив шпика насторожиться, потому что ему показалось, что остановка произошла не на площадке, а на середине подъема с этажа на этаж. Проверяет, нет ли погони?
И когда шаги застучали дальше, подозрение усилилось. Проверять, не идет ли кто следом, неполитический человек не станет. Стало быть, рабочий этот…
Сердце забилось предвкушением возможности отличия, вспыхнул сыщицкий азарт.
Крадучись подальше от перил, чтобы не видно было с верхних площадок, шпик заторопился вдогон. Шаги рабочего смолкли на четвертом этаже, определенно. Шпик прижался к стене выжидая. Хлопнула дверь. Он выждал еще — и поднялся.
На площадке четвертого этажа — три двери. На первой дощечка гласила, что здесь проживает гвардии полковник фон-дер-Пален. В эту дверь рабочему входить незачем: этот полковник может рабочему только по шее дать, какой еще может быть между ними разговор? Ежели б починка и поделка какая, мастеровой шел бы по черному, а не парадному ходу, в кухню, а не начистую половину. На второй двери тоже неподходящее: артистка императорского балета. На третьей двери значилось:
Зубной врач
Вильгельм Фердинандович
ФОХТ
Прием с 11 до 2 и с 6 до 8 вечера,
кроме вторников
С улицы доносился колокольный звон: ко всенощной благовестят. Суббота нынче. Значит-прием.
Рискнуть?
По инструкции, по уставу — не полагалось, конечно. Но агент был медниковской филерской школы при здешнем охранном отделении. Медников величайший мастер, артист сыскного, охранного дела. Из его поучений знал топтавшийся перед полированной дверью с докторской медной дощечкой шпик: устав уставом, а соображать и самому надо.