Град огненный
Шрифт:
Рон не может умереть — потому что уже мертв. И я вдруг понимаю, что это и есть — самая страшная пытка для васпы.
Я сам расстреливаю бунтовщиков.
На показательную казнь нет времени. Желания тоже нет. Целюсь — но лиц не вижу. Только сгустки ненависти и тьмы.
— Проклятые преторианцы! — сипит один из зачинщиков. — Однажды вы все подох…
Спуск — и выстрел разносит голову.
Бунтовщики умирают быстрее, чем Рон: их еще не успели закалить в боях. А я повторяю про себя, что они — последние. Отныне
Той же ночью из лагеря сбегают двое. Мы их не ищем.
Третий день льет дождь. И третий день мы упрямо продираемся через тайгу по обозначенному маршруту. И не разговариваем друг с другом. Вообще.
Хуже злого голодного васпы — только мокрый злой голодный васпа. Пустота берет нас в оцепление, а дождь начисто смывает все краски, принося с собой апатию и тишину.
Васпы похожи на игрушечных солдатиков, у которых кончается завод: движения даются с трудом, глаза стекленеют, инстинкты притупляются, и мы только можем бездумно брести вперед. Наверное, если бы конечной точкой маршрута был не Помор, а одно из непроходимых западных болот — мы брели бы туда с не меньшим прилежанием.
На четвертый день я решаю слегка отклониться от маршрута и завернуть в одну из деревень, чтобы пополнить запасы продовольствия и топлива.
— Мы не выдержим битву, — первым нарушает наше негласное молчание Пол.
— Это очевидно, — отвечаю хмуро. — Мы слишком измучены. Нужен отдых. Но надо потерпеть. Отдохнем в Поморе.
— Не все хотят в Помор, — возражает Пол. — И не все хотят воевать. Многие хотят умереть. Вернуться в головной Улей и умереть там, где умерла Королева.
Мне нечего на это возразить. Я чувствую, что творится в лагере. И понимаю, что если надавить чуть сильнее — бойцы сломаются. Тогда не миновать второго бунта.
Поэтому я перешагиваю через гордость и иду к Торию.
Все это время он старается не отсвечивать, и ни разу не заикается по поводу бунта, расстрела или побега. Видимо, опасается, что я снова начну его пытать, расспрашивая информацию о Шестом отделе, ополчении или черт знает, о чем еще. Когда я подхожу — смотрит так, будто я пришел вырезать ему сердце.
— Нужна твоя помощь, — говорю я, и взгляд Тория из испуганного становится удивленным. — Люди создали васпов. Завели однажды наши сердца. И должны знать, как завести их снова. Сейчас мы гнием изнутри. Так сделай что-нибудь. Скажи им что-нибудь. Ты человек. Ты должен знать — что.
— А как насчет мирового господства? — осторожно интересуется он. — Что насчет армии монстров?
Его шпилька заставляет меня нахмуриться, но я говорю спокойно:
— Это сейчас не первостепенная задача. Нужно сохранить остатки армии. А потом — думать о создании новой.
— Многие уже не хотят воевать. Я ведь не могу их заставить.
— Знаю.
Торий размышляет, собирает лоб в морщины, и сразу становится похожим на того профессора, каким я впервые встретил его — несмотря на запущенность,
— Покажи им личный пример, — наконец, выдает он. — Как всегда делали командиры. Только пример не убийства и насилия. Покажи, что с вами можно договориться мирно. Тогда не придется проливать ничью кровь, не придется терять бойцов. Успех войны заключается не только в умении планировать битвы, но и в умении вести переговоры.
— Снова белый флаг? — усмехаюсь. — Вспомни, чем это закончилось в прошлый раз.
— Просто не атакуйте, — предлагает он. — Уверен, если вы придете с добрыми намерениями, и люди вам отплатят добром.
Я не знаю, что он подразумевает под "добрыми намерениями" и не хочу узнавать. Но какая-то доля истины в его словах есть. Васпы действительно не раз договаривались с людьми и даже покровительствовали избранным деревням, охраняя их от разбойников и хищников в обмен за небольшую плату (вроде продовольствия, техники и женщин). Вести переговоры — моя прямая обязанность, как преторианца. Только теперь Торий предлагает изменить привычную схему. А я не возьму в толк — как.
Поэтому беру Тория с собой — на правах адъютанта. С нами идет комендант Расс и отряд из дюжины васпов.
Идем медленно, а дождь, как назло, усиливается. Мы промокаем насквозь. У Тория возобновляется кашель, и солдаты поглядывают на него с подозрением, но ничего не осмеливаются спрашивать, пока рядом я и Расс. Комендант угрюм и замкнут не меньше моего. Мне кажется, он тоже не верит в успех операции, но ослушаться приказа не смеет. Всем дана установка: не стрелять без моего сигнала. А я держу палец на крючке, и никакие увещевания Тория не заставят убрать маузер в кобуру.
— Стойте, — вдруг говорит Расс.
И сам замирает в стойке охотничьей собаки. Мы останавливаемся и прислушиваемся. Тайга шумит, хлещет ливень, смывая с ветвей отмершую хвою, потоком несет по краю оврага. И в шум дождя вплетаются голоса.
— …прямо сюда… главное, чтобы вода пошла… — доносятся чьи-то слова.
Ему отвечают неразборчиво. Но мы, пригибаясь, идем на звук. Лес редеет, черной раной проступает овраг, и уже можно различить, как на дне копошатся человеческие фигуры.
— Пустим по дну, — голос становится отчетливее, и я вижу, как один из мужиков энергично жестикулирует, доказывая что-то своему собеседнику. — То есть, всего и делов-то, что до оврага дорыть. А дальше она сама пойдет.
— Далековато копать будет, — отвечает другой. — Где столько рук взять?
— А ближе рыть — так что по старому руслу, что по новому — все одно деревню затопит, — возражает первый. — Смысла в такой работе ноль без палочки. Помнишь, что в прошлом году было-то? В курятник зайдешь — там наседки, что утки, плавают.
— Будем сюда отводить, — твердо говорит третий и вонзает лопату в землю. — Грунт хороший. Ничего. Не в этом году — так в следующем реку отведем.
— Твои бы слова да Богу… — начинает первый и тут-то замечает нас.