Град огненный

Ершова Елена

Мои слова не пугают его. Он улыбается беспечно и светло.

— Я буду беречь ее, — говорит он. — Обещаю.

Тогда я поворачиваюсь к ним спиной и сажусь в вездеход. Дверь захлопывается, отсекая меня от всего, что было и что никогда не войдет в мою жизнь снова. Земля взметается из-под колес, как черное покрывало. Засыпает мое прошлое, наметает курган. И я возвращаюсь в пустую ведьмину избу.

Здесь черно и холодно. Ветер воет в дымоходе, мечется, не находит выхода. И моя боль тоже беснуется в груди, выжигает легкие и гортань. Я кричу — и захлебываюсь тьмою, она выходит горлом, как рвота. Но никто не слышит меня — на многие мили простирается тайга, и шумят за стенами сосны. Я в бессилии бью кулаком

облупленный бок печи. Костяшки хрустят, окрашиваются багрянцем, но этого недостаточно, чтобы выпустить тьму. Я хватаю первое, что попадается под руку — двурогий ухват. Я разбиваю печь — и тьма вытекает из черных провалов, марает сажей осыпающуюся побелку. Крушу дубовый стол, и отлетающие щепки жалят лицо и руки. А я кричу снова — еще и еще, срывая голосовые связки, выталкивая копящуюся годами боль, и немоту, и мрак. И падаю навзничь, обессиленный. А мое окаменевшее сердце, не выдержав горя, разламывается надвое и истекает тьмой.

И, смыкая опаленные жаром веки, я думаю: если умирать легко и не страшно, почему же так страшно и больно прорастать жизнью?

18 апреля (суббота)

Кажется невероятным, но сломанный тополь пустил побег.

Я обнаруживаю это, когда выхожу на утреннюю пробежку: после недельного затворничества просто необходимо размять мышцы. А я и так слишком часто начал пренебрегать тренировками (позор! видел бы меня Харт!)

Распилили и вывезли обломанный ствол, но остался небольшой пенек, из которого теперь торчит тонкий прутик с клейким листочком на конце. Побег трепещется на ветру, гнется, но не ломается. Жаль, если какой-нибудь мальчишка повредит его. Без дерева двор кажется пустым. Поэтому я подбираю разбросанные ветки и строю вокруг побега ограду.

Пусть окрепнет.

* * *

Расс по-своему обыкновению сидит на скамейке и курит. При виде меня приветливо машет рукой.

— Шеф, есть отчет! — радостно сообщает он.

Я сажусь рядом и принимаю у него сигарету. Расс услужливо чиркает спичкой.

— Докладывай, — велю я и прикуриваю, с наслаждением выпускаю серые струйки дыма.

Табак — совсем не то, что татула. Ее мы курили в Улье, готовя смесь из высушенного растения илас и сильно разбавленного яда Королевы. Исследовав образец, Торий сказал, что татула — наркотик. Я с этим не спорю. Попробовал бы он в трезвом уме выдержать хотя бы одну аудиенцию у Королевы. Но в мире людей любые наркотики запрещены, а табак годится еще и для того, чтобы отбить 'навий дух'. И эту науку я тоже перенял у Буна.

— Повертелся я возле гаражей, — неторопливо и обстоятельно начинает Расс. — Посмотрел на этих ребят, с которыми Пол работал. Так по виду ничего подозрительного не делают. Пригоняют машины. Чинят. Красят. Но могу сказать: моему появлению они не обрадовались.

— Заподозрили? — спрашиваю.

Расс пожимает плечами.

— Может, и заподозрили. Только что дворнику скажут? Я свое дело делаю — улицу мету, газоны убираю. Двое ничего, спокойно себя вели. А вот третий нервничал. По виду он — типичный загорец. Может, когда-нибудь с васпами и пересекался.

Загорец — это, значит, Аршан. Только не вспомню, чтобы васпы в Загорье совались. Но с северо-востока примыкал Дар едва ли не к самой Хамарской гряде, и если в южных областях мы долгое время были страшной сказкой, то в северных — печальной реальностью. Могли и пересечься. Но думается, Аршан не беженец и в Даре никогда не был. И пересекался только с одним васпой — с Полом.

— С ним, с загорцем этим, у меня стычка вышла, — продолжает Расс. — За гаражами на пустыре свалка оказалась. Железки всякие, ржавые кузова, ну и прочий ненужный хлам. Сунулся туда, было. Как этот загорец бежит. Весь взмыленный.

Рожа красная. Орет ругается на двух языках, — Расс смеется. — А по-нашему только: 'Уходи, уходи!'. Я ему: 'Велено свалку разобрать, чтоб в черте города внешний вид не портила и людям не мешала'. Не слушает. Ругается, на чем свет стоит. А сам чуть не плачет. Тут его товарищи подоспели. Один быстрее загорца под руки да уводить подобру-поздорову. А тот едва в истерике не бьется. А другой, я так понимаю, их начальник, ко мне подошел и спрашивает: 'Кто велел? Почему? Где предписание? Покажите'. Понятно, что такому зубы не заговоришь, — Расс сплевывает слюну и щелчком выбрасывает окурок, после чего начинает старательно втаптывать его в грязь. — В общем, я быстренько ретировался. Сказал, что в следующий раз принесу.

Некоторое время мы молчим. Я перевариваю информацию. Ее не много, но реакция загорца определенно стоит внимания. С чего бы такое волнение? С того, что замешан в перепродаже ворованных машин или с того, что причастен к убийству Пола?

— Не будем навязываться, — все обдумав, говорю я. — Сегодня сделаем перерыв. Пойдешь завтра, только без надобности никуда не лезь.

Расс вздыхает, мнется, потом отвечает стеснительно:

— Завтра никак не могу. Завтра благотворительный концерт.

Я хмурюсь, пытаясь вспомнить, называл ли Расс дату концерта прежде? Впрочем, какая мне разница?

— Я не приглашен, — сухо отвечаю ему.

— Так я тебя приглашаю, — улыбается Расс. — Все наши будут. А ты и так слишком долгое время провел взаперти и одиночестве. Развеешься.

— Посмотрим, — буркаю я.

Мне совсем не хочется встречаться с Хлоей Миллер. Особенно после ссоры на телешоу. Но слишком тонкой и опасной становится грань между упрямством и глупость. Возможно, если попробовать установить с ней деловые отношения, то в этом будет больше плюсов, чем минусов. Возможно, она выведет меня на Полича или даже на весь Шестой отдел…

Старая мудрость гласит: друзей надо держать близко, а врагов еще ближе.

* * *

Теперь я готов приступить к самой неоднозначной части своих мемуаров. Конечно, вспоминать это не так болезненно, как потерю Нанны. И не так страшно, как побег из Улья. Но все-таки справедливости ради не могу умолчать о том дне, когда произошел раскол.

Прав был Полич: со смертью Королевы распался и рой. Мы цеплялись друг за друга в попытке выжить, удержаться на краю безумия. Но были будоражащие обещания Тория. И были листовки Шестого отдела. И бунт, и ополчение, и теплый прием в деревне Есенка. Столько путей — и никого, кто указал бы верный. А я сам был потерян и опустошен. И, вернувшись в деревню, не ожидал снова столкнуться со смертью.

В ночь возвращения была изнасилована и убита девушка.

Я не запомнил ее имени. Зато запомнил синяки на обнаженной груди. Сломанные позвонки шеи. Открытую рану рта.

— Это не я, — отвечаю на невысказанный вопрос Буна. — Ты знаешь, я не убиваю бескровно.

Его лицо кривится. Во взгляде читается отвращение и боль.

— Мы дали вам жилье и пищу, — говорит он. — А вы принесли горе и смерть. Это ваша благодарность?

Он сгребает меня за лацканы. Глаза горят от ненависти и тоски. Наверное, он хочет меня ударить, но сдерживается и только дышит тяжело.

— Я через столько прошел, — шипит он, — чтобы заслужить их расположение! А теперь ее отец хочет перебить весь ваш рой! И меня в придачу! Так трудно завоевать доверие… и так просто его потерять…

Я выдерживаю его взгляд, хотя меня самого внутренне потряхивает от гнева. Обвинения Буна справедливы. Я сказал ему: 'Васпы умеют благодарить'. А теперь мои слова обесценены, приказы нарушены. Такого унижения нельзя стерпеть.

— Я найду виновного, — обещаю ему. — Нарушитель будет убит.