Град Петра
Шрифт:
Известно фискалу — коммерцию Томилина всю, почитай, поглотил Крюков. Ловкач мужичонка: начал с нитки жемчуга, потом завёл в Гостином ларёк — бусы, колечки, крестики... Теперь у него лавка красного товара, пристань, амбары. За границу сбывает кожи, воск, уральские цветные камни. И вот косолапых... В Европе они стали редки, да и мелковата порода. Русский топтыгин всюду желателен — краса каждого зверинца. Принцы, князья, графы наперебой рвут. Что же до Томилина — истинно, куплен с потрохами, сам у Крюкова на цепи. Барахтается в долгах.
Крюков
— Перед успеньем Стёпка ко мне — чтоб сейчас ливонцев на пристань, с медведями! Англичане купили...
Клетки Томилин бережёт пуще глаза — железо ведь! Ливонцы увели зверей и не вернулись. Стёпка сказал потом: то дело хозяйское.
Авось просторнее медведям на судне! Фискал по натуре добросердечен, готов просить у англичан милости для мишек. Сочувствует и Томилину.
Ну, держись Крюков, мошенник!
Ответа по-хорошему Лукьянов не добился. Купец отнёсся надменно, нагрубил даже. Затравили ярыжки, чернильные души. По складам шныряют, да ещё напраслину возводят. Какие шведы? Насчёт побега ему не докладывали. Ливонцы, один немой? Совести нет у фискалов, пристают с пустяками.
— Сплыл урод и ладно, эка потеря! Кликну Савку, евоный прогон...
Смотритель пристани играл незнайку, как на театре у царицы Натальи — таращился, плечи ходуном, затылок скрёб. Вспомнил. После покрова, точно, стоял корабль «Король Эдвард». Проданных медведей туда завели. Кто? Да ливонцы же! Куда делись потом, ему, Савке, невдомёк. Кажись, пошли обратно...
Всё услышанное Томилин сообщил Курбатову — старшему фискалу. Учинился розыск по всей форме. Савка, вздёрнутый на дыбу, добавил — те ливонцы действительно шведы. Сослался на Крюкова. Купца подтянули слегка, для порядка.
«И он Крюков сказал родился он Новгородского уезду в селе Осмине что ныне вотчина царевича Алексея Петровича. И тому лет семь ушёл он Семён в Санктпетербург на житьё и живёт своим домом и торговые промыслы имеет и от царевича Алексея Петровича выкупился на волю. И он Семён в прошлом 1714 году в октябре имел в услуженьи двух пленных шведов, ранее находившихся у господина Кикина...»
Имя прозвучало и забылось. Курбатов не потревожил Кикина — крупного коммерсанта, связанного операциями с Меншиковым. Вельможи и без того злы на обер-фискала, возбуждают против него следствие.
Доказать корыстную сделку не удалось. Посему виновны Томилин, Крюков, смотритель пристани Савка лишь в небрежении. Последнего отлупили плетьми жестоко, медвежатника чуть милосерднее, а богач отделался денежным штрафом.
Петербург так и не узнал, что под личиной немого скрывался бывший чертёжник архитектора Трезини. Молчальника Рольфа и подполковника ссадили с борта у берегов Швеции. Впоследствии он о своих приключениях поведал:
«Уход за медведями был испытанием за годы плена ужаснейшим. Я едва не потерял сознание, когда впервые открыл клетку, чтобы положить разъярённому чудовищу еду. След его когтей остался
Шарлотта снова беременна. На её половине беспокойно-придворные перессорились вконец. Даже немцы... Зачем-то допущена в свиту графиня Моро де Бразе, высокомерная француженка. Кто её звал? Вносят смуту русские, приставленные царём. Да, Шарлотта знает, сплетня приписывает ей любовников. Царь поступил из благородных побуждений — «прекратить лаятельство необузданных языков». Русские заверяют — она невинна. Но уж очень криклива, сумасбродна госпожа Ржевская. Участница царских попоек, «князь-игуменья» всем и каждому, выйдя из дома, сообщает:
— Ох эти кумплименты великие! Ох приседания на хвост! Тьфу, глаза помутились!
Шарлотте услужливо переводят. Она не выучила русский. Алексей обижен, но что делать — очень уж трудный язык. Супруг отдалился ещё более. Иногда он, сжалившись, падает на колени, умоляет простить. Но чаще, гораздо чаще, холоден, жесток. Однажды сказал:
— Лучше было бы для нас и для вас, если бы вы возвратились в Германию.
— Для меня, вероятно, лучше, — ответила Шарлотта, — но доброе имя ваше и отца вашего пострадают.
Говорить по-немецки он устаёт и раздражается.
Шарлотту преследуют кошмары, странные хвори. Письма родным в Вольфенбюттель слёзные.
«Я не что иное, как бедная жертва моей семьи, не принёсшая ей ни малейшей пользы, и я умираю медленной смертью под тяжестью горя».
Супруги почти не видятся. Царевич у метрессы либо в кумпании. Собираются у кого-либо из ближних, а летом бражничают в лесочке, разложив припасы на пеньках. «Сатана», «Молох», «Ад» — то братья Нарышкины. Василий Крючков — «Жибанда», Иван Афанасьев — «Акулыпа». Рядится в женское платье, поёт тоненьким голоском непристойное.
Внезапно веселье обрывается. Словечко невпопад — и Алексей швырнул в неосторожного ножом. Случается, пьёт через силу, мрачно, бормоча ругательства. Кружка оземь, раздаются проклятия зелёному змию. Велит очищаться, каяться — пням, деревьям, божьим пташкам. Однажды, обозвав всех свиньями, ускакал в город. Толкнулся к Шарлотте, обдал водочным перегаром. Она прогнала, заколотилась в истерике.
— Навязали жену-чертовку, — говорил потом царевич Афанасьеву. — Это Гаврила Иваныч схлопотал мне, навесил на шею... Он и дети его, прихвостни царские... Как ни приду к ней — сердится, говорить не хочет.