Град Петра
Шрифт:
— Отчего не прикажет сир? — воскликнул версалец, осмелев.
— Приказать просто, — усмехнулся Пётр. — А каков путь, мосье, от приказа к исполнению оного? Высокие горы на том пути, как говорят голландцы.
— Вашей воле нет преград, — возразил француз, воодушевляясь. — О, клянусь вам, сир, Версаль позавидует Петергофу, как равно Париж.
Царь принял вызов.
— Насчёт города обмыслить надо... Вы требуете от нас, мосье, расходов непомерных. Бастионами обнести, каналов этакую прорву копать...
Переводчик только рот раскрыл — Леблон на
— Что же, сир? — пролепетал он. — Всё зачеркнуть?
— Зачем же всё?
Уязвлённый гонор послышался царю, возобладавший над рассудком и приличием. Обида королевского любимца... Пётр сдерживал гнев — не след лишать надежды знаменитого мастера, чей генеральный план известен в Париже. И ведь кроме нелепиц и полезное предлагает.
— Обмыслить надо, мосье, — повторил царь успокоительно и перевёл речь на Петергоф, главный предмет стараний генерал-архитектора. Милостиво советовался, где поместить Адама и Еву. Достойны ведь почёта... Так фонтаны им посвятить, водой орошать каждого из первочеловеков!
Рагузинский не теряет времени в Венеции. Купец и дипломат, мореход и агент по любым поручениям, явным и секретным, он оказался и преважным ценителем кунштов. Человек, владеющий кроме родного сербского ещё дюжиной языков, он поладит и с капризным скульптором, и с капитаном корабля. Туго соглашаются моряки брать ломкий груз на монаршее имя.
В Рим поедет Кологривов — мужичок хоть не шибко учёный, но башковитый. Составить ему инструкцию... А статуи водрузить по всему каскаду и с умом: сюда, на подножие столь видное, самые политичные. Дабы узрели в них гости коварство Карла и справедливость державы российской, могущество её на море и на земле, позор предательству...
И снова — мысль о сыне.
Алексей в дороге. День судный, день суровый для отца и сына близок.
Три с половиной месяца длился горестный путь. Сперва дали крюк — пересекли Италию поперёк, до Бари, где хранятся мощи святого Николая.
— Приложусь на счастье, — твердил царевич. — Чудотворец замолвит за меня.
Чем бы дитя ни тешилось... Потом он захварывал — притворно и всерьёз. В Вене хотел проститься с императором. Отговорили. Краткая ночёвка — и ходу.
Чем ближе к дому, тем страшнее. Не раз повторялись в уме слова Ефросиньи:
«Другой бы что сделал... Поспел бы в Москву прежде царя, да ударил бы в колокол, самый громкий. Ох, где тебе!»
А почему другой? С досады бесновался, колотил ногами в стенку возка. Авось ещё не поздно! Унявшись, ласкал себя мечтой — возможно, Лопухин возбудит Москву, или духовные... С хоругвями выйдут, с хлебом-солью.
Писал с дороги Ефросинье:
«Я, на твой платочек глядя, веселюся... Сделай себе тёплое одеяло, холодно, а печей в Италии нет. Береги себя и маленького...»
Мучимый беспокойством за неё и за наследника — наверняка будет мальчик. — Алексей наставлял Ивана Фёдорова, Афанасьева, обращался
«Молодцы! Будьте к жене моей почтительны...»
Воистину жена, хоть и не венчанная. Родитель позволяет жениться, жить в деревне.
«Маменька, друг мой! По рецепту доктурову вели лекарство сделать в Венеции, а рецепт возьми к себе опять. А буде в Венеции не умеют, так же как в Болонин, то в немецкой земле в каком-нибудь большом городе вели оное лекарство сделать, чтобы тебе в дороге без лекарства не быть».
Советовал купить хорошую коляску, чтобы меньше трясло. «А где захочешь отдыхай, по скольку дней хочешь. Не смотри на расход денежный: хотя и много издержишь, мне твоё здоровье лучше всего».
Отвечает Ефросинья столь же нежно, своей рукой, грамотна не хуже Алексея. Отчитывается в тратах — купила в Венеции тринадцать локтей материи и золочёный крест из камня, коралловые серьги.
«В Неаполе доктор велел на восьмом месяце кровь пускать. Так надо ли? Сколько унцов?»
У Алексея есть немецкая книга об уходе за беременными — штудирует досконально. Наказывал созерцать всё красивое, дабы ребёнок родился прекрасный лицом и нравом. Но в Венеции — «оперы и комедии не застала, только ездила с Петром Иванычем и с Иваном Фёдоровым в церковь музыки слушать».
Приближались роды. В Берлине Толстой нанял дом, где «никто про нас не ведает и не знает». Подоспела повивальная бабка, нанятая царевичем в Гданьске. «Оная бабка сказала посмотря на меня, что далее в пути быть мне весьма невозможно...» Навестил посол Головкин — «по виду человек он неласковой».
Просит лисий мех — на зимнюю дорогу, после родов. Затем лакомств — «икры паюсной чёрной, икры зернистой, сёмги солёной и копчёной и вялой рыбы. Ещё изволишь и малое число сняточков белозерских и круп грешневых».
Где разрешилась, что стало с младенцем — не сообщают ни письма, ни протоколы розыска.
Алексей уже в Москве, царь дожидался его. 3 февраля 1718 года беглец в присутствии сенаторов, высших пастырей церкви, генералов пал ниц перед отцом, принёс повинную.
По свидетельству очевидца, царь, «подняв несчастного сына своего, распростёртого у его ног, спросил, что имеет он сказать. Царевич отвечал, что он умоляет о прощении и о даровании ему жизни.
На это царь возразил ему: «Я тебе дарую, о чём ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престолом нашим и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью».
Царевич изъявил согласие. После того царь сказал: «Зачем не внял ты моим предостережениям, и кто мог советовать тебе бежать?» При этом вопросе царевич приблизился к царю и говорил ему что-то на ухо. Тогда они оба удалились в смежную залу, и полагают, что там царевич назвал своих сообщников».
Кикина разбудили ночью. Выбежал в сени в исподнем и столкнулся с Меншиковым. За ним стояли стражники, один из них звякнул цепью.