Град Петра
Шрифт:
Муж начитанный, он знаком с сочинением Кампанеллы. Утопический град сего блаженного итальянца заключён в кольцо бастионов и куртин. Явно и Леблон, прожектируя, имел в мечтах круг — вселенский, полный таинственного смысла зодиакальный круг, но Петербург противился — форма получилась несколько овальной.
«Шлюзы», — начертано рукой Леблона. Шлюзы на Неве? Безумие! Миллион просадить надо — а пользы что? Впереди сей перемычки — «батареи», орудия на трёх поплавках. Пётр тыкал тростью, изумлялся.
— Нагородил француз. Меня на задворки выставил, а? Ну, разбойник!
Летний дом царя — за стенами
— Леблон на свой аршин меряет. На парижский.
Резиденцию в Летнем саду считает охотничьим замком — не более того. Зато предлагает самодержцу обитать и править государством в центре столицы. Обширная прямоугольная площадь распахнута в глубине Васильевского, на ней — громадный чертог его величества, перед окнами бассейн, цветники, монумент.
Отсюда, яко лучи от солнца, идут каналы — першпективы. Манера французская, каковой и аллеи парков подчиняются, — монарх смотрит во все стороны, а подданные, где бы ни находились, обращают взоры к королю и благоговеют. Четыре главных луча Леблон завершает у церквей. И есть ещё площади. Близ моря — «место вооружительное», достаточное для смотра войску, там «большая башня», видимо служащая маяком, «столб триумфальный» и «штатуя его величества пешая из металла». Конную версалец поместил на Городовом острове. Почести эти привели Петра в смущение, а затем лицо его стало серьёзным. Макаров читал вслух объяснение, приложенное к плану, избавлял от необходимости нагибаться, разбирать пометки.
Площадь возле Невы, левее усадьбы Меншикова, — место учительное, здесь «Академия для всяких кунштов и ремёсел». В каждом квартале — школа. Отведены пространства для гуляния, для игр и упражнений, дабы удержать молодых людей от непотребства.
Кварталов на одном Васильевском восемь, каналами обведены, каналами разрезаны. Сетка, что на плане Трезини, перекрыта — не различить. Воды-то в городе! Куда Амстердаму, куда Венеции! Расстарался искусник — воды, почитай, не меньше чем суши. Однако и колодцы рыть указывает: сколько жилищ в городе — столько и колодцев. Ставит по улицам фонари. Ремесленникам, кои великий стук производят, улицы особые. Рынки — около пристаней. Бойни за стенами города, а также свалки, огороды, выпасы скота. Слов нет — регулярность без изъяна, рачительная. Но вот курьёз — подлый народ из города выселен. Как разуметь? Куракин полистал текст французский.
— Леблон пишет: каналья... Сиречь низшее обывательство — голь перекатная. Кто на грязной работе, кто вразнос торгует, от хозяина. Странники, нищие...
Царь расхохотался.
— Стало быть, и меня причислил. И меня — вон, за ворота! Экое горе-злосчастье...
Потом удалил всех и долгое время над градом регулярным, идеальным размышлял.
Вскоре Меншикову отписано:
«Велеть ныне строить домы по берегу против 1-го чертежа, который мы в бытность пашу в Петербурге подписали, только надобно оставлять места, где выводить в реку каналы против нынешнего Леблонова чертежа».
Только
Есть у француза разумное, есть и лишнее. Палаты посреди острова, может, и понравятся царю. Налюбуется в заграницах, как короли да герцоги живут...
Нелепость заведомая — цепь фортификаций. На что такой забор? На сто лет осады? В деле военном Данилыч чувствует себя на коне прочно. В один голос твердит вместе с царём — оборона сильнейшая есть грудь солдата. Крепость исход войны не определяет — от поражения не укроешься в ней, виктории не добудешь. Она в чистом поле достаётся — в честной баталии. Сие есть стратегия царя и его, полководца Меншикова, испытанная не раз.
Леблон не замедлил прибыть. Полезно бывает его, настырного, поквасить в передней — хоть полчасочка. Версалец, ёрзая на сиденье, мучился. Радостное возбуждение не остывало — только что был у посла Франции, господина де Лави. Показывал свой генеральный план.
— Посол восхищен, — выложил генерал-архитектор. — Поздравил меня... Если его царское величие одобрит, Петербург станет самым правильным и укреплённым городом Европы. Буквально — слова посла. Он сообщит в Париж.
Данилыч досадливо щипнул себя за ус. Нам-то что! Поднял царское письмо.
Переводчик прочёл.
Смутила Леблона краткость послания — он глядел на толмача с минуту в оцепенении, затем попросил повторить то, что касается его лично. И сразу обрёл прежний апломб:
— Господь да сохранит императора! Я не сомневался... Суверен подлинно великий... В России осуществится то, что было недоступно королям Европы, цезарям Рима.
Данилыч отстранился — ему показалось, Леблон хочет его обнять. Ишь ведь, не сомневается! Услышал желаемое: план одобрен, коли выходы каналов велено не застраивать... Торжество выразил столь бурное, что Данилыч опешил. Может, правда...
Оказал сухо, почти зло:
— Его величество изучает ваш прожект, мосье. Резолюции окончательной я тут не вижу.
И вяло, с миной утомлённой:
— Извольте пройти в зал, мосье. Побьют зеркала, истуканы...
Доменико писал:
«Губернатор пытается сделать меня своим союзником в разногласиях с генерал-архитектором. Я ни в коей мере не напрашиваюсь на эту роль — более того, всячески придерживаюсь нейтралитета. Леблон непоколебимо уверен в реальности своего плана Петербурга, празднует победу и старается меня с ней примирить. Обращается со мной как человек, нанёсший тяжёлый удар ближнему».
Разговоры с Леблоном — а встречались они часто — Доменико свёл в немногие строки.
— Я попрошу царя, — сказал версалец, — поручить вам сооружение главного хрзма. Здешний Нотр-Дам...
Очевидно, собор Петра и Павла в цитадели, в толще оборонительного кольца, низводится до крепостной церкви. По мнению Леблона, царь должен согласиться. Он укажет, где ему угодно иметь собор, в какой точке Васильевского острова.
— В Париже дворец монарха и Нотр-Дам находятся на значительном расстоянии. Нет, рядом необязательно... Но вы приуныли, мой друг?