Град Петра
Шрифт:
Духовник Яков паче всех грехов порицает плотское вожделение. Из-за него мужья покидают жён, пренебрегают своими детьми, живут с наложницами. Подобно царю... Кто лишь поглядел с вожделением — уже прелюбодействовал в сердце своём. В писании начертано... Алексей дал себе зарок соблюдать непорочность — до святого таинства венчанья.
— Ты туда гляди!
Локоть не убирает, однако. Жарко так, что трудно дышать.
— Куда?
Губы онемели, слова роняют неосмысленно. Ефросинья ласково толкает плечом.
— Туда, туда, миленький...
Янтарь
— Я тебя задумал.
— Меня? Зачем же, миленький. Здесь я, вся тут...
Не замечает, что пуговка отскочила, что скрытое обнажается. Нет, заметила... Отстранилась, выгнула стаи, пальцы бродили, нащупывая пуговицу, не нашли, замерли на груди недоумённо. Медленно, словно в забытьи каком, двинулись вниз. И вдруг брызнула, вырвавшись из тугого плена, помрачающая ум нагота, пресекла дыхание, затопила всего.
Длилось это один миг. Женщина запахнулась, вяло поднялась.
— Беда мне с тобой. Рубахи лежат не глажены.
Зима не прекратила работы на левом берегу. Сваи успели забить до морозов, в почву мягкую, Загодя втащили брёвна, жерди, срубы, пригнанные по воде. Мастеровой народ начал бойко, беспорядочно заселять остров, объятый Невой и Мойкой, — отныне Адмиралтейский.
«Сел верф, — указал Пётр, — делать государственными работниками или подрядом, как лучше...»
Государственные — это мужики из деревень, смена за сменой, без жалованья — только на хлеб расходует казна. Нанимать дороже, но выгоднее. Вольный работник сделает больше. Мастера постоянные, охочие, умелые нужны Петербургу. Пора сокращать труд подневольный — считает царь, но, оторванный от своего парадиза на месяцы, доверяет решение Брюсу: пусть поступает по обстоятельствам.
«...И строить по сему: жилья делать мазанками без кирпича, кузницы обе каменные в 1/2 кирпича, амбары и сараи делать основу из брусья и амбары доделать мазанками, а саран сбить досками, только как мельницы ветряные обиты, доска в доску, и у каждой доски нижний край обдорожить и потом писать красною краскою».
Строение покамест временное, о штабном здании, о башне и речи нет. Целиком каменное — оно в будущем. Так покамест хоть выкрасить под кирпич... А конторы учредить, прервав анфиладу мастерских, — пусть не жалуются господа начальники, что за стеной пилят, сверлят, колотят молотками. Сие соседство полезно.
Снег валил густо, люди торили тропы в темноте — собирались на верфи за час до восхода солнца, уходили через час после заката. Зима рабочий день уменьшила, так радости мало — на обед один час вместо трёх летом.
Делать, само собой, «с великим поспешанием».
— Бобыль ты горький, — твердит Брюс. — Прозеваешь невесту. Плюнет на тебя и укатит.
Доменико отмахивался.
— Сам я укачу...
Не ему завершать
О том, чтобы отпустить архитектора, царь и слышать не хочет, намерен быть на его свадьбе. Шумели торжества в столице в честь нового, 1705 года, царь подвёл Гертруду к зодчему — танцуйте! Хвалил её безудержно. Она смеялась, Доменико чувствовал силу внушения, исходившую от Петра, пытался сбросить, и оттого даже не разглядел женщину толком. Прикоснулся к ней нерешительно, ибо казалась не настоящей, сотворённой чужою волей.
В остерии было тесно, он невольно встречал рукой её бедро, её грудь. Спросил, будет ли она в воскресенье на мессе. Гертруда кивнула в ответ, синева её глаз обдала теплом.
Зимней ночью Гертруда пришла — без кровинки на щеках, дрожащая от холода и страха. Чудилось, что кто-то крался следом. Доменико снимал с неё офицерский кафтан, башмаки пехотинца. Отвела его нетерпеливые руки, сама скинула нижнее, аккуратно сложила на лавке. Обернувшись к изображению мадонны, прибитой к стене, попросила у неё прощения и, зябко вздрагивая, упала на кровать, зарылась в медвежью полость.
Допустила мужчину не сразу. Кровать скрипела, за окном истошно выла собака, и он, изнывая от нетерпенья, согревал, покорял прохладное тело, в котором упрямо бился испуг.
Уйти хотела затемно, он воспротивился, они чуть не поссорились после первых объятий. Уверяла, что за ней следят, сплетничают и непременно донесут священнику.
Доменико заварил чай, достал пирог, присланный родными, из миндаля, зелёных апельсинов, — железно твёрдый. Гертруда быстро разгрызала его крепкими зубами. Сказала, что весной уедет к себе в Галле.
— Кто у тебя там? — спросил Доменико.
— Никого.
— Так зачем же?
Она вскинула тонкие, отливающие медью брови, глянула с укором, — до чего, мол, недогадлив.
— А куда? В содержанки к тебе?
Прямота смутила его. Она замолчала, взгляд вонзался, требовал ответа. Конечно, она не уедет, если...
— Нет, — произнёс он. — Мы поженимся.
Гертруда уловила сомнение в тоне Доменико, и они минуту смотрели молча друг на друга, задержав дыхание, словно перед прыжком.
— Мы поженимся, — повторил он твёрже.
Будь что будет, она нужна ему. Появится жена, хозяйка в унылом жилье... Потом он мысленно перенёс Гертруду в Астано, начал рассказывать об Астано, о Монте Роза, одетой сейчас цветеньем каштанов.
Январским морозным утром Петербург услышал пушечный гром. Стрелял Кроншлот. Неугомонный Майдель вздумал овладеть им внезапно — тысячный отряд совершил ночной переход по белой глади залива. «Проводник заблудился, провёл мимо, русские всполошились», — записал с чьих-то слов Адлерфельд, объясняя провал операции. В действительности Кроншлот ожидал налёта. Солдаты постоянно обкатывали лёд вокруг, создали преграду неодолимую.