Град Петра
Шрифт:
Доменико описал подробно, как царь велел подать огромный свежеиспечённый армейский караван и сел на него, сплющив в лепёшку. Но не попортил изделие ничуть. Как только царь поднялся, хлеб вздохнул, именно вздохнул и обрёл прежнюю форму. Проверку выдержал.
Иногда вечером, уладив с Брюсом неотложное, царь заходил к зодчему. Узкое избяное оконце словно светлело, за ним проступало будущее. И каждый раз после этого Доменико набрасывал на бумагу видения будущего, забыв о сне, в странном, каком-то горячечном предвкушении счастья.
«Царь посвящает меня в свои намерения, весьма обширные, желает моего участия в задуманном».
Васильевский
— Москва! — бросил царь с досадой. — Будь я Нерон, спалил бы... Да нет уж, пускай живут там... Да благодарят меня за Петербург.
Доменико не понял.
— Раскинь умом, мастер! Полетели бы там головы, кабы не Петербург. А так, может, одумаются...
Новый город, новый... И вдруг блеснул в памяти город Солнца, фантазия сочинителя Томазо Кампанеллы [53] . Доменико читал книгу с восторгом — город всеобщего благополучия. Все трудятся, каждый пожинает плоды трудов своих... Нравы просвещением очищены, доброта и справедливость торжествуют.
Когда Пётр рядом, лицом к лицу, встряхивает кудрями, колотит кулаком по столу, вдалбливая мысль, или, отшвырнув табурет, шагает по каморе, затихает, уносясь в будущее, зодчему мнится — всё по силам этому великану.
53
Кампанелла Томмазо (1568—1639) — итальянский мыслитель, утопический коммунист; в книге «Город Солнца» (1602 г., изд. в 1623 г.) изобразил идеальное общество.
— Здесь у нас сад, смотри, мастер!
Остановившись у стены, перед картой, Пётр очертил рукой пустыри на левом берегу Невы, против своего дома и причалов. Широкие аллеи, деревья и цветы из разных краёв...
— Гуляй кто хошь! Исполнил что надо — гуляй!
И школы учреждает, доступные всем. Царю сочувствует Лейбниц [54] . Доменико не читал его, но из уст Петра слышал — это один из мудрейших мужей Европы.
Посещения царя кратки, но странная лихорадка треплет долго. Выгнав злейший трубочный дым, зодчий рисует.
54
Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716) — немецкий математик и философ; основное сочинение — «Новые опыты о человеческом разуме» (1700—1704 гг., изд. в 1765 г.).
О жизни своей здесь, о защите нужно думать прежде всего. Петербург покамест фортеция на море, и быть должно ей неодолимой. Цитадель Петра и Павла оденется камнем. Поднимется Адмиралтейство — стапели, мастерские в крепкой опояске стен — ещё один оплот на Неве. Где его строить, ещё не решено.
Сознает зодчий, вполне сознает: на год и на два отодвинется срок контракта. Не стоит загадывать, не стоит...
Утопая в рутине, расстроенный до слёз недовозом брёвен или харча — остро врезалось в память это смачное русское слово. — Доменико внезапно чувствует себя покинутым, заблудившимся сиротой.
Сердитый, придирчивый выходит архитектонский начальник к работным людям. Разражается непонятной бранью. Лентяи, задерживают его здесь, в унылой, мокрой Ингрии... Вот сдаст он Брюсу эту казарму, этот земляной редут — и баста!
Домой, в Астано!
Противна пятнистая изба, надоел котелок с кашей из ротного котла. Но на стенах, на конторке, на сундуке — чертежи и наброски будущего. На некоторых листах след нетерпеливой руки царя. Он присутствует постоянно. Его почерк, крошки его табака...
Адмиралтейство... Где ему быть? На Городовом острове, возле царского дома, оно зачёркнуто. Перенесли, по зрелом размышлении, на Васильевский, где больше простора. Но и там оно под сомнением.
Отбившись от Майделя, Петербург взялся за топор, за пилу. Городовое дело пошло бойко. Нахлынули босые ватаги мужиков. В Курске, в Орле, в Воронеже выпускали воров из тюрем на поруки конвоирам. Кто поздоровее, тот добирался, лязгая цепью. На церкви Святой троицы заблистал высокий шпиль, на площади того же названия подвели под крышу остерию. «Три фрегата» — окрестил её царь. Выбитые на медной доске, они висят над входом — статные, в вихре порохового дыма, и зазывают к стойке, к длинным, тяжёлым столам, прибитым к полу гвоздями. Расширен Гостиный двор, избяные резиденции высших чинов обрастают пристройками. В Летнем саду принялись высаженные молодые дубки, липы, брызнул, поднял дрожащую радугу первый фонтан.
В августе из побеждённой Нарвы заскочил ненадолго Меншиков. У Доменико смотрел эскизы Адмиралтейства, за усердие похвалил и, теребя плечо зодчего, покровительственно прибавил:
— Бедновато у тебя... Помпа нужна, понял? Тут же адмиралы, главная власть морская. Здание не хухры-мухры — столичное.
Столичное? Так неужели Петербург... Губернатор подтвердил: да, такова воля его величества. Правда, указа на сей счёт нет.
— К тому идёт... Вот образумим Карла... Ты испугался, что ли, архитект?
Князь смеётся. К тому идёт, пусть... Но начинать сейчас, под огнём врага? Майдель за Сестрой, вернётся не сегодня-завтра. Строить столицу?
Смех умолк, выпученные глаза Меншикова стали холодными. Он сорвал со стены набросок Адмиралтейства, скомкал. Произнёс, едва разжимая тонкие губы:
— Кого боишься, архитект?
Наступил на комок бумаги, вышел. Доменико, потрясённый неожиданностью, обидой, долго не мог успокоиться. Столица? Когда-нибудь, если богу угодно... Царь дерзок невероятно. И не терпит промедления... Доверяет ему, Трезини из Астано, столичное здание...
— Светлейший ошибается, — пожаловался он Брюсу. — Я вовсе не из-за шведов...
Роман разжал пальцы, наклонил лобастую голову, поглядел на ладонь.
— Я сам поражён. Перемены, перемены... Торопимся очень... Не наломать бы...
Деды его, шотландцы, бунтовавшие против английского трона, откочевали в Москву. Но и потомок не забыл Марию Стюарт, королеву гордого племени, носит её изображение на перстне-талисмане. Невинноликая, в чёрном траурном облачении, она осуждает своевольство монархов. Не она ли сблизила Доменико с Романом?