Граф Феникс
Шрифт:
Тут и князя поразили приведенные княгиней слова магика. Он впервые задумался над их странным двойственным смыслом, и уверенность его сразу испарил ась. Он вновь и окончательно перепугался и кинулся смотреть на спящего в детской младенца. Но вид его не сказал ему ровно ничего. Ребенок был белобрыс, толст и похож на всех младенцев, еще представляя собой примитивное, едва намеченное в расплывчатых контурах создание. Так называемый «голос крови» тоже не сказал ему ровно ничего.
Князь выманил мамку из спальни и стал ее допрашивать. Но уже раз обиженная недоверием, самолюбивая мамка теперь стала говорить надвое и весьма неопределенно, только повторяя, что воля барская была отдать княжича итальянскому колдуну, а ее рабское дело, и она доложить обязана, а впрочем, знать наверняка не может. – А если кто и может знать, так это две старые няни, которые в Озерках остались. Они младенца перепеленывали, а ей только к груди подавали, так что все его родимые приметы доподлинно ведают.
Князь несказанно обрадовался этому выходу из тьмы недоразумений. В самом деле, по родимым приметам няни в точности могут определить, княжич или не княжич возвращен магиком?
– Но если не княжич?..– спросила княгиня. И оба похолодели от ужаса.
Что если Калиостро – низкий шарлатан? Что если их дитя умерло, и тот подменил его кем-либо, похожим по фигуре, цвету волос и чертам лица? Ужасная и невыносимая мысль!
– Скорее! Скорее! Люди! – закричал князь. – Послать в Озерки с нарочным за двумя княжевыми нянями! Привезти их сюда единым духом!
Приказание было немедленно исполнено. Но часы ожидания протекли для несчастных родителей в непрестанных терзаниях. Сомнения то обуревали их, то сменялись надеждой. Они раз десять осматривали ребенка, отвечающего на это злобным ревом.
Наконец под вечер няни прибыли. Они упали в ноги князю и княгине, причитая, что день и ночь плакали и молились о здравии дорогого княжича и что не чаяли уже и увидеть его, а вот привела Царица Небесная!
– Ахи, радости! Ахи, голубчик наш здоровехонек стал! Ахи! Ахи! – восклицали старухи, которые действительно были очень стары и потому несколько придурковаты.
Князь и княгиня не сказали им о сомнениях насчет подлинности младенца, но спросили сначала, знают ли и помнят ли они родимые знаки на теле княжича?
– А как же, князюшко, как же! Все ведаем! Все помним, – в один голос отвечали нянюшки.
– А ну, скажите! – приказал князь.
– На груди будто горошинка, на левой ножке луночка, на правом локотке бородавочка! – сказала одна няня.
– И что ты, Устиновна! – возразила другая. – Разве ж это княжичевы приметы? Луночка на ножке еще у дедушки княжича была. А горошинка на груди – у самого вон князя. Бородавочка на правом локотке – подлинно есть, но главная примета – пятно между лопаток да пятно пониже спинки.
Разойдясь столь серьезно, старухи заспорили, но сколько ни пререкались, толку вышло мало. Сами наконец запутались в родимых приметах нескольких поколений вынянченных ими князей Голицыных.
Родители велели им осмотреть дитя. Но оказалось, что тело ребенка изобиловало столь многими родимыми пятнами, что под них подходили приметы, указанные обеими нянями, и приметы других представителей фамилии. И няни, и родители совершенно растерялись и не могли найти толку. Загадочное дитя как будто задалось целью мучить их сомнениями, не приводя ни к какому определенному решению.
Обескураженные, князь и княгиня вышли из детской и в сентябрьских сумерках сидели в гостиной, озаренной гаснущими отсветами заката и окнами, выходившими на Неву. Такое теплое «бабье лето» стояло, что окно было открыто и с Невы доносилось складное пение гребцов. Князь и княгиня молчали, утомленные и опечаленные. Вдруг вошел камердинер и почтительно доложил, что пришел человек от графа Калиостро.
– Человек от графа Калиостро! – воскликнул обрадованный князь. – Веди его, веди сюда!
Камердинер удалился.
– Весьма кстати, – сказал Сергей Федорович. – Поговорю с ним по душам и уверен, что полажу. Если я отдал за исцеление княжича пять тысяч империалов магику, то не пожалею и десяти тысяч, лишь бы узнать истину о возвращенном младенце и обличить сего злодея, если он подлинно таков!
Тут камердинер ввел в гостиную слугу Калиостро, а сам по знаку князя удалился.
ГЛАВА LXXXIII
Обличитель
Казимир – это был он – низко поклонился князю и княгине, прижав руку к сердцу, и затем, расправив ус, постарался придать себе осанку вольного литовского шляхтича. Но это ему плохо удалось… Ветхость одежды, явно истомленная голодом, болезнями и всевозможными ударами судьбы фигура, дрожащие от слабости руки и ноги и сгорбленный стан – все говорило о его полнейшем упадке.
– Ты – человек графа Калиостро? – спросил князь, дивясь, что слуга знаменитого магика выглядит столь печально.
– Да, ваше сиятельство! – отвечал глухим, болезненным голосом поляк. – То есть я, собственно, бывший человек господина Калиостро, бывший его человек! – пояснил он.
– А, так ты не от него явился, но сам от себя?
– Да, ваше сиятельство. Я пришел к вашей ясновельможности и припадаю к ногам вашим, моля о защите от обманщика, безбожного злодея и чернокнижника, названного графа Калиостро!
Говоря так, Казимир пал на одно колено и, схватив полу княжьего кафтана, стал ее целовать.
– Встань! Встань! Не унижай себя, – строго сказал взволнованный Голицын. – Ты образ Божий на себе носишь. Я же, хотя и князь, но подобный во всем тебе человек. Объясни толком, с чем пришел. Княгиню я-ка, – прошептал он Улыбочке, во все глаза глядевшей на странного, внезапно появившегося обличителя, – княгинюшка, кажется, Бог нам в руки ключ к тайне посылает. Но должен я сего человека расспросить с глазу на глаз. Выйди.
Княгиня послушно встала и, взволнованная до глубины души, удалилась.
– Теперь, любезный, объясни толком, с чем пришел, – повторил князь Казимиру.
Бедный шляхтич хотел говорить, но его охватило безумное волнение и, закрыв лицо руками, он разрыдался, невнятно и сбивчиво восклицая:
– Ах, ваше сиятельство… Ваша доброта… Ваше снисхождение… Нищета, ваше сиятельство… голод… преследования злодея… я урожденный шляхтич литовский… я не сделал ничего дурного… за что же я должен погибать? За что?