Графиня де Шарни. Том 1
Шрифт:
Какой страшный, таинственный, располагающий неслыханными тайнами враг взялся преследовать его, Мирабо, а в его лице — монархию!
Мирабо показалось, что ему знакомо лицо разносчика, заговорившего с ним и назвавшего его «вашим сиятельством».
Он пошел назад.
Осел был на прежнем месте с на три четверти опустевшими корзинами, однако разносчик был другой.
Он был Мирабо совершенно незнаком.
Однако он распространял брошюры с неменьшим усердием.
Доктора Жильбера, почти ежедневно принимавшего участие в заседаниях Национального собрания, особенно в тех, что имели определенное значение, именно случай при вел на площадь в то время, когда там распространялись брошюры.
Занятый своими мыслями, он, может быть, и не обратил бы внимания на этот шум собравшихся, однако Мирабо пробрался к нему сквозь толпу, взял его за руку и подвел к разносчику брошюр.
Разносчик сделал при виде Жильбера то, что он делал все время, когда к нему подходили желающие получить брошюру: он протянул ее доктору со словами:
— Гражданин! Вот «Великая измена графа де Мирабо»! Однако узнав доктора, он замер, как околдованный. Жильбер тоже на него взглянул, с отвращением выронил брошюру и пошел прочь со словами:
— Отвратительное занятие вы себе избрали, господин Босир!
Взяв Мирабо за руку, он продолжал свой путь к Национальному собранию, переехавшему из архиепископства в Манеж.
— Вам знаком этот человек? — спросил у Жильбера Мирабо.
— Да, знаком, как можно быть знакомым с такого рода людьми, — отвечал Жильбер. — Это бывший гвардеец, игрок, прохвост: за неимением лучшего он сделался клеветником.
— Ах, если бы он клеветал… — прошептал Мирабо, прижав руку к тому месту, где раньше было у него сердце, а сейчас остался лишь бумажник с полученными из дворца деньгами.
Помрачнев, великий оратор продолжал путь.
— Как! Неужели вы в настолько малой степени философ, что не найдете в себе сил противостоять подобному удару? — возмутился Жильбер.
— Я? — изумленно переспросил Мирабо. — Ах, доктор, вы меня не знаете… Они говорят, что я продался, а следовало бы сказать, что мне заплатили! Ну что ж! Я завтра же куплю дом, карету, лошадей, лакеев; завтра у меня будет свой повар и полон дом гостей. Свалить меня? Да что мне до моей вчерашней популярности и непопулярности сегодняшней? Разве у меня нет будущего?.. Нет, Доктор, что меня убивает, так это то, что я вряд ли смогу исполнить данное обещание. И в этом вина двора передо мной, а точнее было бы сказать — его измена. Я виделся с королевой, как вы знаете. Мне показалось, что она полностью мне доверяет, и я возомнил — безумством было мечтать, видя перед собою подобную женщину, — что я могу быть не только министром короля, как Ришелье, но и министром, а вернее сказать, — и от этого мировая политика только выиграла бы, — любовником королевы, как Мазарини. А что сделала она? Она в тот же день меня предала — и у меня есть тому доказательства — и написала своему агенту в Германии господину Флахслаудену: «Передайте моему брату Леопольду, что я последовала его совету. Я воспользовалась услугами господина де Мирабо, однако в моих отношениях с ним не может быть ничего серьезного».
— Вы в этом уверены? — спросил Жильбер.
— Совершенно уверен… Это еще не все: вы знаете, какой вопрос будет сегодня слушаться в Национальном собрании?
— Мне известно, что речь пойдет о войне, однако я плохо осведомлен по поводу причины войны.
— Ах, Боже мой! — воскликнул Мирабо. — Это чрезвычайно просто! Вся Европа разделилась на два лагеря: с одной стороны — Австрия и Россия, с другой — Англия и Пруссия. Всех их объединяет ненависть к революции. России и Австрии нетрудно выразить свою ненависть, потому что они в действительности ее испытывают. А вот либеральной Англии и философски настроенной Пруссии нужно время, чтобы решиться на переход от одного полюса к другому, отречься, отступиться, признать, что они — и это соответствует действительности — противники свободы. Англия, в свою очередь, видела, как Брабант протянул Франции руку; это заставило ее решиться. Наша революция, дорогой доктор, живуча, заразительна; это более чем национальная революция, эта революция — общечеловеческая. Ирландец Берк, ученик иезуитов из Сент-Омера, беспощадный враг господина Питта, недавно написал против Франции манифест, за который с ним звонкой монетой расплатился... сам господин Питт. Англия не ведет войну с Францией... нет, она еще не осмеливается. Однако она уже позволила императору Леопольду захватить Бельгию, а также готова пойти хоть на край света ради того, чтобы поссориться с нашей союзницей Испанией. И вот Людовик Шестнадцатый объявил вчера в Национальном собрании, что он вооружает четырнадцать кораблей. Этот вопрос и будет сегодня рассматриваться в Национальном собрании. Кому принадлежит инициатива войны? В этом и состоит вопрос. Король уже потерял министерство внутренних дел, а затем и министерство юстиции. Если он и военное министерство проиграет, что ему остается? С другой стороны, — давайте, дорогой доктор, затронем с вами сейчас вопрос, который еще не осмеливаются обсуждать в палате, — итак, с другой стороны, король подозрителен. Революция до настоящего времени еще не произошла, и я более, чем кто бы то ни было, способствовал тому — и я этим горжусь, — что революция только выбила шпагу из рук короля. Самое опасное — , оставить в руках у короля военное министерство, именно военное. И вот я, верный данному обещанию, буду требовать, чтобы ему оставили эту силу. Пусть это будет мне стоить популярности, жизни, может быть, но я готов поддержать это требование. Я сделаю так, чтобы был принят декрет, по которому король станет победителем, он будет торжествовать. А что в это время делает король? Заставляет министра юстиции копаться в парламентских архивах в поисках старых выражений протеста против Генеральных штатов, чтобы, видимо, составить тайный протест против Национального собрания. Ах, дорогой Жильбер, вот несчастье: уж слишком многое у нас делается тайно и совсем мало — открыто, публично, с поднятым забралом. Вот почему я, Мирабо, хочу, чтобы все знали, что я — на стороне короля и королевы, слышите? Вы говорили, что эта направленная против меня гнусность меня смущает. Нет, доктор, она мне поможет; ведь мне, как буре, чтобы разразиться, нужны темные грозовые тучи и встречные ветры. Идемте, доктор, идемте, вы увидите прекрасное заседание, за это я ручаюсь!
Мирабо не лгал. Едва ступив в Манеж, он был вынужден проявить мужество. Каждый бросал ему в лицо: «Измена!»; кто-то показал ему на веревку, еще кто-то — на пистолет.
Мирабо пожал плечами и прошел, как Жан Барт, расталкивая локтями тех, кто стоял на его пути.
Вопли преследовали его до самого зала заседаний, все усиливаясь. Едва он появился в зале, как сотни голосов встретили его криками: «А-а, вот он, предатель! Оратор-отступник! Продавшийся гражданин!» Барнав был на трибуне. Он выступал против Мирабо. Мирабо пристально на него посмотрел.
— Да! — вскричал Барнав. — Это тебя называют предателем. Это против тебя я выступаю.
— Ну что ж, — заметил Мирабо, — если ты выступаешь против меня, я могу пока прогуляться в Тюильри и успею вернуться, прежде чем ты закончишь.
Задрав голову, он обвел собравшихся угрожающим взглядом и покинул зал, осыпаемый насмешками и оскорблениями; он прошел на Террасу фельянов и спустился в сад Тюильри.
Пройдя треть главной аллеи, он увидал группу людей, центром которой была молодая женщина, державшая в руке ветку вербены и вдыхавшая ее аромат.
Слева от женщины было свободное место; Мирабо взял стул и сел с ней рядом.
Сейчас же половина из тех, кто ее окружали, поднялись и удалились.
Мирабо проводил их насмешливым взглядом. Молодая женщина протянула ему руку.
— Ах, баронесса, — молвил он, — так вы, стало быть, не боитесь заразиться чумой?
— Дорогой граф! — отвечала молодая женщина. — Кое-кто утверждает, что вы склоняетесь на нашу сторону, ну так я вас к нам перетягиваю!
Мирабо улыбнулся; три четверти часа он беседовал с молодой женщиной; это была Анна-Луиза-Жермена Неккер, баронесса де Сталь.
Спустя три четверти часа он вынул часы.
— Баронесса, прошу меня простить! Барнав выступал против меня. С тех пор как я покинул Национальное собрание, он был на трибуне уже около часу. Вот уже три четверти часа я имею честь беседовать с вами; следовательно, мой обвинитель говорит около двух часов. Должно быть, его речь подходит к концу, мне надлежит ему ответить.
— Идите, — кивнула баронесса, — отвечайте, и отвечайте смелее!
— Дайте мне эту ветку вербены, баронесса, — попросил Мирабо, — она будет моим талисманом.
— Будьте осторожны, дорогой граф: вербена — символ смерти!
— Ничего, давайте! Венец мученика не будет лишним, когда идешь на бой!
— Надобно признать, что трудно выглядеть глупее, чем так, как выглядело Национальное собрание вчера, — молвила баронесса де Сталь.
— Ах, баронесса, — отвечал Мирабо, — зачем уточнять день?
Он ваял у нее из рук ветку вербены, которую она отдала ему, несомненно, в благодарность за остроту, и галантно раскланялся. Затем он поднялся по лестнице на Террасу фельянов, а оттуда прошел в Национальное собрание.