Гранд
Шрифт:
Это не давало ему покоя. Он разыскал дочь Роттенберга. Она уже много лет жила в Канаде. Отец прекратил с ней контакты, а потом отрекся от нее, когда она публично объявила о том, что она лесбиянка. Время было такое, что даже в ультралиберальной Швеции это вызвало скандал. Шимон полетел к ней в Монреаль. Они встретились у нее в театре. Она была известной и популярной актрисой и режиссером. Об отце она разговаривала неохотно. Практически не разговаривала. Чтобы ее ничего с ним не связывало, она сменила фамилию. С Шимоном она согласилась встретиться только потому, что ее нынешняя подруга была полькой по происхождению, она и попросила об этой встрече. Он показал ей вырезку из газеты. Она взглянула мельком и сказала:
– Да, я знаю это фото. И аферу эту папочкину тоже знаю.
В Германии все решения принимает одна газета. Ее выпускает Аксель Шпрингер. Издательство находится в Гамбурге. Не было и до сих пор нет в Германии партии, которая могла бы выиграть так называемые демократические выборы, противопоставив себя концерну Шпрингера. Мой папочка знал и это. А еще он знал, что журналисты, которые работают в газетах, издаваемых концерном, должны были, я повторяю – должны были подписывать документ, в котором обязывались придерживаться трех основых принципов. Первый из них гласил: «Обязуюсь действовать в интересах немецко-еврейского единства». Два остальных – это просто пропагандистский вздор, призванный смягчить шок, произведенный первым.
И тут моему отцу попадаетесь вы и ваша семья. Шведский консул в Берлине – моя покойная тетушка Дагни, крестная моей матери. Когда она узнала о вашем необыкновенном появлении на свет на перроне вокзала «Зоологический сад», она прислала отцу длинную шифрованную телеграмму. Тут же соединила еврейство вашего отца и немецкость вашей матери. А вдобавок украсила всю эту историю изгнанием из Польши приспешниками сталинского режима. Это она прислала к вашим родителям журналистку, которая на самом деле никакой журналисткой не была, а была личной секретаршей тети. Я это отлично помню, потому что тетушка Дагни после нескольких рюмочек российского коньяку, который мой отец обожал и закупал коробками у советского посла, всегда хвалилась своей сообразительностью на всех празднованиях дня рождения моего папочки.
А теперь представьте себе. Через неделю какая-то комиссия в германском парламенте должна голосовать за миллиардный гешефт. Должны решить, где закупать недостающую сталь для танков, пушек и отверток. В Канаде, Америке или Швеции? И тут совершенно случайно немецкая газета, принадлежащая Акселю Шпрингеру, печатает на первой странице кусочек первой страницы шведской газеты. А там – раздирающая сердце фотография младенца на руках немки, жены польского еврея, выпертого из коммунистической Польши. И фамилия моего батюшки, который заботится об этих несчастных как о родственниках. Хватило одного-единственного звонка в Гамбург, чтобы председатель той самой парламентской комиссии удостоверился, что этим благодетелем является доктор Ариэл Роттенберг, которому принадлежат сталеплавильные заводы, готовые немедленно начать отливать сталь, необходимую для немецких танков. Мой отец, знаете ли, стал благодаря вашему отцу действительно богатым. Он не просто дом, kurwa, должен был вам купить, он должен был бы купить вам целый район Стокгольма!
Вы знаете, что значит kurwa? Или вы уже окончательно «ошведились»? Мой отец был евреем. Польским евреем. И всегда эту свою польскость подчеркивал. Он считал, что польские евреи когда-нибудь будут править миром. И когда его что-то сильно радовало или, наоборот, огорчало, он всегда говорил: «No zez kurwa» или «Kurwa jego ma'c» [4] . Моя подруга тоже так говорит иногда, когда мы занимаемся любовью. Вы были самым большим «no zez kurwa» моего отца, вы моего отца просто осчастливили…
4
Это польский мат, аналог нашего «бл*дь» и «твою мать» ( прим. перев.)
Тогда, в Монреале, Шимон Ксенбергер понял, как случилось, что он живет в собственном доме в одном из самых дорогих районов Стокгольма.
Его несчастный, влюбленный в Польшу отец так никогда и не вернулся на родину. Он слишком боялся какого-то преследования того, кого называл «бандитом-гэбэшником в черном эсэсовском плаще». Мать его возвращаться никогда и не хотела, а он сам был слишком молод, чтобы его заботила какая-то там Польша. Жил себе спокойно, как у Христа за пазухой. Единственное, что связывало его с Польшей, – этот шелестящий язык, на котором говорили с ним родители. Правда, как отец, так и мать очень быстро выучили шведский язык, но дома никогда его не употребляли. И если Шимон чего-то хотел – он должен был попросить это по-польски. Шведский дома был запрещен. Сказки на ночь ему тоже рассказывали или читали исключительно по-польски, и то, что его любят, тоже говорили только по-польски. Он помнит, что часто бунтовал против этого. Погруженный целиком в языковую среду в школе, на улице, по телевизору и везде, он не понимал, зачем ему нужно напрягаться, чтобы говорить с родителями и их странными друзьями на этом дурацком языке, который в мире имеет еще меньшее значение, чем воспринимаемый как европейский суахили шведский язык. Оценил он патриотичное упрямство родителей только потом, много, много лет спустя, когда в один прекрасный день сошел с парома, на котором приплыл из Истада в Свиноустье…
Отец с младых ногтей заставлял Шимона учиться, потому что «только таких образованных люди уважают». И платил за его частную школу, когда из всех государственных его по очереди выгнали. Он не очень обрадовался, когда перед получением аттестата сын во время воскресного обеда сообщил, что собирается изучать философию. Давид считал, что «на философии гешефта не сделаешь».
– Раз уж ты, сынок, не хочешь заниматься настоящим делом, – сказал он, – так стань хотя бы дантистом или адвокатом…
Мать Шимона тогда поднялась из-за стола, посмотрела на мужа с презрением, бросила салфетку на пол и вышла из столовой. Шимон никогда не видел ее такой взбешенной. Это был первый и последний раз, когда она позволила себе нечто в таком роде. До этого момента она всегда и во всем была послушна мужу, словно рабыня. И потом такой оставалась. Когда Давид умер, она подождала всего десять месяцев и так же послушно умерла, хотя была почти на двадцать лет младше мужа.
Отец был прав. На философии Шимон гешефта действительно не сделал. После учебы, которую он закончил где-то к тридцати годам, он стал безработным рантье, живущим в унаследованном после родителей доме на проценты от денег на их банковских счетах и на пособие. Когда ему хотелось вырваться из монотонности будней, он продавал какой-нибудь перстенек, сережку или колье из сейфа отца, покупал билет на самолет и улетал в теплые края. Вскоре он обратил внимание, что во Вьетнаме, Камбодже или Таиланде можно интереснее и в гораздо более приятном климате спокойно прожить полгода на те деньги, которые в Стокгольме он тратил за три недели.
Кроме адреса, привычки и банковских чеков от органов социальной защиты его ничего в Швеции не держало. После смерти родителей он остался совершенно один в огромном пустом доме. По непонятным для него причинам мать порвала все связи и контакты с родственниками в Германии, а отец в связи со своим параноидальным страхом перед «гэбэшником в черном плаще» совершенно отделился от родственников в Польше. У Шимона не было братьев и сестер, а теоретических тетушек, дядюшек, кузин и кузенов он никогда не знал и даже не представлял, есть ли они, существуют ли. Он регулярно влюблялся в женщин, которые любили других мужчин. А если даже не любили других – то его любить все равно не хотели.