Гранд
Шрифт:
Около диванчика, еще не замеченная Вероникой, стояла Паулина Марта. Он смотрел на нее с ужасом. Чувствовал, как пересыхает у него в горле и начинают дергаться веки и губы. Потом он услышал театрально громкий вопль: «Анджей, твою же мать!» и увидел, как поворачиваются в его сторону головы всех присутствующих. Как по команде. Он вскочил с дивана, поднимая за собой Веронику.
– Я думаю, будет лучше, если мы выясним все между собой в номере, – выдавил он из себя.
Вслед им, когда они выходили из бара, пианистка заиграла какую-то бравурную радостную мелодию, видимо, желая отвлечь внимание гостей от неловкой сцены. У лифта Анджей отпустил руку Вероники и сообщил:
– Я пойду по лестнице, это поможет мне успокоиться.
Паулина расхохоталась довольно насмешливо. Она попыталась было его задержать, но он вывернулся, тогда она начала кричать, крепко схватив
– Ты рассказал этой пани, что у тебя клаустрофобия и ты в лифте ссышься в штаны уже на первом этаже? Ты рассказал ей, что боишься мышей и пауков? Рассказал, что до совершеннолетия спал с матушкой в одной постели, а? Рассказал?!
Он вырвался из ее рук и как сумасшедший побежал в сторону лестницы. В номере Паулина по-хозяйски расселась в кресле. Вероника не могла найти себе места, нервно ходила туда-сюда в узком проходе между дверями ванной и постелью, на которой было разбросано ее белье и его рубашки. В конце концов она села на подоконник. Молча уставилась в пол. Энди встал на пороге коридора, как будто боясь войти внутрь, готовый убежать.
– Надеюсь, пани, вы здоровы, – насмешливо начала Паулина. – Потому что я не хотела бы заразиться какой-нибудь гонореей или сифилисом. Андрей, конечно, не настоящий Выспяньский, который умер от сифилиса, но мало ли что. Вы ведь тоже называете его Эндрю, да, пани? Он так любит, когда стонешь это «Эндрю» с ударением на «ю-ю-ю-ю», занимаясь с ним любовью. А вы, пани, что стонете, можно узнать? Не мог бы ты, Эндрю Выспяньский, подать мне из мини-бара пиво? Хотя оно наверняка, я полагаю, – она бросила на него презрительный взгляд, – будет за счет этой пани. Не так ли?
Он послушно вошел в комнату, наклонился к шкафу и достал из холодильника две зеленые бутылки. Открыл их и повернулся сначала к Веронике.
– Энди, да что с тобой? Ты же знаешь, что я не пью пива. Никогда не пила, – сказала та тихо.
– Ну так я выпью оба, Эндрю. За счет пани, – прокомментировала Паулина злорадно.
Держа бутылку у губ, она пальцем ткнула в сторону его рубашки на постели и спросила:
– А он вам тоже оставляет рубашки стирать, пани? Ко мне приезжает вечно с полным рюкзаком. У него, знаете, ужасно много дорогих рубашек. Меня всегда это удивляло, потому что он ведь почти нищий. Вам так не кажется? Теперь-то я понимаю, откуда они у него. Значит, половину стирает и гладит его мамуля, а вторую половину, такое у меня впечатление сложилось, привозит ко мне. И оставляет, а я ему потом стираю. Не в прачечную сдаю – у себя в стиральной машине стираю. А потом глажу, думая о нем с нежностью. И вы тоже, да? Когда он забирает чистое и отглаженное, то говорит мне, что любит, и долго целует. Он вам такое говорит? Хотя о любви мы чаще всего разговариваем все-таки в постели. Иногда он при этом цитирует каких-нибудь писателей, а иногда даже поэтов. Вы знаете, я ведь учусь в Театральной академии, но сегодня я поняла, что никогда не научусь так шикарно разыгрывать любовные сцены, как он их разыгрывает. No fucking way! Эндрю, любимый, ну скажи же уже этой пани, что ты меня любишь, пожалуйста! И что только меня одну! Ну скажи, прошу. Чаще всего его пробирает на признания после эякуляции. Вы заметили, да, эту закономерность? Потому что я вот заметила. Как будто он этим признанием хочет тебя поблагодарить за трах. И вообще он любит выражать благодарность. И делает это очень хорошо. Однако только словами. На поступки-то у него времени нет, он же чрезвычайно занятый ученый из города Кракова. Так он мне объясняет каждый раз, когда я хочу провести с ним больше одного дня и одной ночи. Вот сегодня, например, он должен был обучать иностранцев польскому языку. Так он мне сказал, вылезая утром из моей постели. Но, прежде чем выйти – дал мне глотнуть своей спермы. Вы тоже глотаете? Наверняка. Иначе мы бы тут с вами не разговаривали. Он обожает женщин, которые любят вкус его спермы. Как он здорово вас польскому обучил. И за такое короткое время. Нет, правда, искренне поздравляю.
Он слушал это все с ужасом и смотрел на Веронику, которая съеживалась все сильнее.
В дверь тихонько постучали. Улыбающаяся горничная спросила: «Не желают ли господа застелить постель на ночь?» Увидев страх и панику в его глазах, не ожидая ответа, поспешно удалилась.
Он вернулся на свое место у порога. Паулина молчала, что-то ища в телефоне.
– Слушай, Эндрю, а помнишь, ты мне присылал видео из отеля в Замоще? Ты там вроде с мамулей был. Примерно три недели назад. Я его хочу показать этой пани, твоей ученице. Ну, то видео, в ванной, когда ты типа сильно по мне скучал и мастур…
Он не дал ей закончить. Выкрикнул что-то о «безграничном скотстве» и «несправедливом судилище», которое учинила над ним «разочарованная, лживая и вульгарная сука!» и которого он в любом случае не заслуживает. А потом выскочил из номера, хлопнув дверью.
В баре внизу заказал две бутылки вина и попросил записать их на счет в номере. Сначала долго бродил по Сопоту. Не чувствовал ничего, кроме разочарования. Главным образом – собой. Дал себя обвести вокруг пальца, как щенок! Потом вернулся к отелю, несколько раз обошел его, ожидая, что вот-вот на телефон придет смс от Паулины с извинениями или от Вероники просьба поговорить. Когда свет в окнах начал гаснуть, он открыл первую бутылку. Прошел через сад на пляж. Сел на песок недалеко от раскрытого, несмотря на ночь, зонтика, под которым целовалась какая-то пара. У него не было денег на такси. У него не было денег на поезд. Он вообще не имел даже понятия, ходят ли в Сопот поезда. После второй бутылки он почувствовал усталость и какое-то равнодушие. Пара под зонтиком сочла за лучшее удалиться, он сел на их место. Сидел и смотрел на волны, набегающие на берег. Потом разложил пиджак на песке. Позвонил матери. Она с первого слова услышала в его голосе печаль и то, что он пьян. Он объяснил это усталостью от работы и «катастрофическим настроением после лекций». Он рассказал ей, что гуляет по пляжу и бродит по воде, думая о ней.
Засыпая, он укрылся пиджаком, чувствуя пустоту, незнакомое доселе ему безразличие и голод. И подумал еще, что никому, кроме матери, он не нужен. А хуже всего то, что никто, кроме нее, его не понимает. Но в этом не было ничего нового. В его жизни мать всегда была единственной женщиной, которую он любил и у которой хватало житейской мудрости, чтобы делить его с другими женщинами. Для матери он всегда был, как ни парадоксально, честным и порядочным, хотя именно она, и никто другой, приучала его ко лжи. Чтобы быть таким, каким она его себе представляла, ему приходилось врать. Чтобы не разочаровать, не смутить, не встревожить или – в отдельных случаях – чтобы тянуть с нее деньги. Максима «я вру, потому что существую» сопровождала его с раннего детства. Для матери он стал единственной радостью в жизни и исполнением всех желаний. Чтобы их исполнять, он должен был врать. Настоящего Анджейку, со всеми его недостатками, слабостями, страхами и комплексами, мать никогда не должна была узнать. Он не мог ей этого позволить.
Но на этом пляже произошло и кое-что новое. Совершенно неожиданное и совсем другое. Стремительная волна удивительной радости, подобной которой он еще никогда в жизни не испытывал. Укладываясь на песке спать, он чувствовал себя словно сын, которому отец первый раз в жизни всыпал хорошенько ремнем. Так от души. Твердым таким, кожаным ремнем. Сильными руками. Прямо по заднице. До боли и слез. Как в настоящей семье. Самый первый раз. Как настоящий отец, которого у него никогда не было. И засыпая, он сунул руку в штаны и потрогал ягодицы, словно ища следы от ремня. И при этом улыбался…
В эту ночь он часто просыпался. В основном от холода, но и от страха тоже. Ему никогда раньше не приходилось ночевать в месте, где не было стен, потолка, пола и даже кровати или тахты. Мать не отправляла его никогда в пионерский лагерь, на школьные экскурсии, в походы. Она считала, что ее «единственный сыночка» – слишком тонкая натура, чтобы «общаться со всякой гопотой немытой». Потом, когда он подрос и теоретически мог сам решать, она каждый раз отговаривала его от таких поездок и награждала деньгами или дорогими подарками, когда он соглашался с ее доводами. А он всегда соглашался. Во время учебы, когда ему хронически не хватало денег, он часто сам выдумывал такие поездки, чтобы иметь возможность «согласиться» с матерью и не поехать. То с научным кружком в Дрезден, то в Чехию на лыжах кататься с группой, то с археологической экспедицией – и в это она тоже верила – под Могилев.
Утром его разбудило прикосновение чего-то теплого и влажного к щеке. Некоторое время он лежал, не шевелясь.
– Не верь ей, Вероника, – произнес он тихо, не открывая глаз. – Она все это придумала. Эта интриганка полоумная. Я думаю, у нее вообще шизофрения. Ты же знаешь, я люблю только тебя. Я знал, что ты ей не поверишь, знал, что ты переживаешь за меня.
Он протянул руку, чтобы обнять и прижать ее к себе, услышал громкое ворчание и почувствовал резкую боль в запястье. Открыв глаза, он увидел худющего облезлого пса, который с громким воем убегал прочь. Анджей вскочил на ноги и треснулся головой о металлическую раму пляжного зонтика. Он начал истерически кричать и кидаться в убегающего пса песком, но вскоре перестал, сел на свой пиджак и с омерзением вытер собачью слюну со щеки. На правой руке, там, где зубы схватили кожу, появились синие пятна. Анджей ощутил злость и унижение. Он не мог поверить, что принимает участие в столь низкосортном фарсе. Он жаждал мести.