Граница дождя
Шрифт:
Из бассейна Маша забегала попить чаю к Балюне, благо до Обыденского было два шага. А попадая к бассейну в неурочный час, особенно в холодную или промозглую погоду, изумлялась: ведь я там в одном купальнике плаваю — в этих клубах пара, и прохожие с ужасом и восторгом смотрят на меня, кутаясь в теплые шарфы.
Но тогда, в самом начале, надо быть честной, не треп бабский ее достал — он мало чем отличался от привычного фона их корректорской, а то, что все говорили про Верочку «ваша дочка» и норовили по деталям разобрать «похожа — не похожа» («Глаза мамины, а нос, наверное, папин, да?»). Самое смешное, что похожи они были очень: Верочка уродилась в папу и унаследовала фамильные черты: необычный, чуть раскосый разрез серых глаз и глубокую ямочку на подбородке — сходство было очевидным.
И сейчас, двенадцать
Это было на Сережином дне рождения. Маша пришла вдвоем с мамой — Саша в тот вечер синхронно переводил какой-то венгерский фильм на закрытом просмотре. Отказаться было невозможно — выпадало такое не часто, а платили очень щедро. Под самый конец застолья один из Сережиных приятелей, сильно подвыпивший, приклеился к Маше с комплиментами и объятиями: «Ты, Маша, с каждым годом все хорошеешь. Я бы на Сашкином месте тебя одну из дому не выпускал. А еще лучше — наделал бы кучу детишек, чтобы ты на привязи сидела. — Он потянулся к бутылке и плеснул себе нетвердой рукой водки. — Кстати, чего вы тянете, детей он, что ли, не любит? Или ему одного хватает? Сколько парню уже? Он с ним хоть видится?»
Маша не очень вслушивалась в сумбурную болтовню, озабоченная тем, как бы избавиться от назойливого собеседника и сбросить с плеча тяжелую влажную руку, поэтому смысл сказанного дошел до нее не сразу. Как все пьяные, он говорил очень громко, Сережа стрелой подскочил с другого конца комнаты и силой оторвал его от Маши: «Не приставай к сестре!» Но Маша уже вышла из оцепенения: «Сережа, что он такое говорит?» — «Не обращай внимания, пьяный человек — не трезвый человек», — бормотал Сережа и прятал глаза. Но Маше почему-то вдруг стало холодно где-то глубоко внутри, в животе, и она подумала: хорошо, что мама сейчас на кухне моет посуду и не видит ее — ей казалось, что у нее ужасное лицо, чужое и страшное…
Все дальнейшие объяснения не имели никакого значения. Да, была случайная короткая связь с женщиной на пять лет старше его. Давно, еще до Маши. Он не хотел ребенка, предупреждал, что не признает его и не будет иметь к нему никакого отношения. Видел его всего однажды, когда мальчику было три месяца. Да, деньги давал, вернее, посылал почтовыми переводами, благо приработки позволяли не очень отрывать от семьи. «В моей жизни этого нет, понимаешь! Нет!»
Она выгнала его в тот же вечер. Аккуратно собрала вещи и вызвала такси. Мама соблюдала полный нейтралитет и всю ярость выплеснула на другой день на Сережу: «Ты же знал, все эти годы!» Маша брата простила быстро — уж очень он был пристыженный, говорил, что этот груз страшно давил на него, но до свадьбы он сказать не решился — они казались такими счастливыми, а потом — чего уж, вроде за давностью обошлось.
В шоке была и Сашина
Вскоре женился Сережа, потом родилась Верочка, и Маша настолько чувствовала ее «своей», что только вторжение со стороны со словами «ваша дочка» могло вывести ее из равновесия.
Еще до бассейна она водила Верочку в школу танцев. Там пожилая отставная балерина завораживала слух мам и бабушек россыпью французских батманов и фуэте, с едва скрываемым презрением глядя на заведомо профнепригодных неповоротливых учениц в любовно сшитых из туго накрахмаленного тюля юбочках. Машу этим было не прошибить — Балюня закончила балетную школу, и вся семья жила в твердой уверенности, что только ранний брак и скорое рождение дочери помешали ее блестящей карьере. Никто не унаследовал Балюниных способностей, Маше достались лишь пронизавшие все детство тычки между лопаток: «Держи спину!», нечастые, но дословно повторяющиеся воспоминания о ежедневной работе у загадочного до поры «станка» и проскальзывавшие в речи балетные словечки.
Маша куда только Верочку не таскала! Разве что фигурное катание как-то прошло мимо. И летом они обязательно уезжали куда-нибудь хоть на неделю. А потом Верочка подросла, и наступил тот самый, противный возраст, когда взрослые с отчаянием думают, что навсегда, навсегда их дети останутся чужими, жесткими и что непременно все дурное, что только может приключиться, подстерегает их за каждым углом. Маша далеко не во всем поддерживала Верочкину маму, но допустить расклада «злая мама — добрая тетя» не могла. А потому свою порцию мучений получила. Лет в четырнадцать у Верочки появился друг-приятель, какой-то неотмытый, лохматый, но, по ее словам, необыкновенно талантливый. В чем именно, Верочка не уточняла. Ко всему прочему, его старший брат баловался наркотиками, поэтому семья, естественно, встревожилась. Верочка в слезах ярости кричала: «Даже Сталин говорил, что сын за отца не отвечает, а вы на Пашку из-за брата наезжаете!» Но потом прошло и это, необходимое, наверное, каждому поколению: полутьма, гитара, сидение на весенних бульварных скамейках…
Теперь вот изучает какой-то менеджмент и прочие мало внятные науки, ходит в ночные клубы и прирабатывает на бирже. А к Маше прибегает, чтобы посидеть под пальмой и поболтать о всякой всячине.
Весну Маша не очень любила. Почему-то вместе с ней рождались мысли о том, что лето наступит и промелькнет и опять будет долгая, холодная ненавистная зима, темные утра и вечера. Она остро чувствовала обязанность радоваться первым листикам, теплому солнцу, и эта несвобода тяготила ее, мешала искренне изумляться легкости плаща после пудовой дубленки и кокетливо примерять подзабытые за год летние открытые наряды.
Таким вот ясным субботним апрельским днем, когда подсохнувший асфальт позволил ногам сбросить опостылевшие сапоги и скользнуть в легкие туфли, Маша шла вверх по Тверской улице — от Манежной площади к Пушкинской. Толпа была уже по-весеннему пестрой и яркой, это видела Маша даже сквозь темные очки, которые вынуждена была нацеплять на нос при малейшем солнце, выжимавшем из глаз слезы.
Она теперь даже была довольна, что прихоть Балюни погнала ее сюда. Уперлась: «Вот вы говорите, что теперь все можно купить. А я, например, сто лет не ела настоящего калача — с ручкой и гребешком, и чтобы весь был мукой обсыпан». Сколько Маша обошла булочных — нет калачей и не было давно. Посоветовали ехать на Тверскую, в знаменитую Филипповскую.
Известно, что упрямство, как и обидчивость, с возрастом растет в геометрической прогрессии. Но свои странности у Балюни были всегда. Она, например, болезненно не любила ездить туда и обратно одним и тем же маршрутом. Способов добраться от дома до работы у нее было, кажется, пять или шесть. Некоторые из них — двумя, тремя транспортами с многочисленными пересадками или длинными пешими марш-бросками. Времени они отбирали вдвое больше простого прямого пути. «Ничего, — говорила Балюня, — билет я покупаю единый, на все виды транспорта, время — мое личное достояние, зато не вижу одно и то же, одно и то же, не сливается жизнь в тупой, нудный поток».