Граница дождя
Шрифт:
В другой раз, решила она, поеду в такой отель одна. Но с легендой. Чтобы аккуратно, возбуждая неуемное любопытство пляжных соседок, выдавать по каплям, намеками информацию о себе. Например, свежая безутешная вдова геройски погибшего испытателя чего-нибудь секретного. Или: крупная бизнесвумен инкогнито на отдыхе. Или: физик-атомщик, хватившая большую дозу радиации. Вариантов — тьма. Но это — в другой раз.
А сейчас пора было возвращаться в Москву.
В «Шереметьево» их встречал на машине Сережа с Надюшиным мужем. После первых объятий и вежливых мужских ахов по поводу шоколадного загара дам настал черед вопросов: «А как у вас тут дела?»
— Неважно у
Окно было открыто. Стоял душный московский август, уже отошли светлые вечера и неотвратимо надвигалась перспектива долгой пресловутой «русской зимы».
Эта зима ожидалась особенной: Балюня стала заговариваться. Врачи криво улыбались, качали головой, разводили руками и всем своим видом демонстрировали сочувствие, удивляясь крепкому сердцу старушки. Они были бессильны: никаких отклонений, возраст — вот и весь диагноз от начала до конца, а от этого лекарства пока не придуманы.
Окно выходило в большой подковообразный двор. В центре — стандартная детская площадка с качелями, каруселью и песочницей, которую почему-то облюбовали собаки для своих нужд, а дети с совочками копошились в куче песка в другом углу. Прямо под окном росло удивительное дерево: по родовой принадлежности обычный московский тополь, в начале лета заполняющий комьями пуха весь двор, а по форме шар — совершенно круглая, как циркулем очерченная крона. Маша помнила его еще подростком, только-только подбиравшимся ко второму этажу, а Верочка узнала его стремящимся ветками в Балюнино окно — на третьем. Но самое главное, этот тополь каждую осень становился домом для огромной стаи мелких перелетных птичек. Их трудно было разглядеть среди листвы, но дерево шевелилось, щебетало, и уж совершенное чудо случалось, когда, как по команде, сотни пичужек разом взлетали вверх и дерево пустело. Сколько раз маленькая Верочка требовала открыть окно зимой, в мороз, чтобы смотреть на чудо-дерево, и плакала, не желая слушать возражений взрослых.
Потом во дворе появилось новое развлечение. Каждое воскресенье в десять часов утра там собирались несколько десятков человек во главе с активисткой, вооруженной мегафоном. Это были обманутые вкладчики банка «Саянский хребет», который занимал первый этаж соседнего подъезда, пока в одночасье не сгинул вместе с деньгами доверчивых и падких на высокие проценты граждан. Собрание начиналось с переклички, кого-то корили за пропуск предыдущей сходки, будто это был коммунистический субботник, а потом активистка докладывала последние новости: найден хороший адвокат, и теперь надо в складчину купить ему билет к этим самым Саянам, чтобы он на месте припугнул кого-то из владельцев банка. Дальше — естественный гвалт граждан, не желающих открывать кошельки. Зато через две недели была зачитана телеграмма из Верхоянска, в которой адвокат, словно Шерлок Холмс, сообщал, что напал на след разыскиваемого мошенника.
Балюню очень развлекали дворовые сборища, и она даже как-то уговорила Машу специально приехать и полюбоваться «из бесплатной ложи» на этот спектакль.
Там образовался своего рода клуб, все перезнакомились, подружились, и, если бы в одно прекрасное воскресенье, ритуально сверившись со списком, начали разливать теплое шампанское в пластиковые стаканчики и кричать «Горько!», ничего удивительного не было бы.
Но денег никаких они, конечно же, не вернули, и бурные собрания прекратились.
На первый взгляд ничего в состоянии
— Машенька, рассказала бы ты мне что-нибудь из греческих мифов.
Приехали… Она помнит разве что имена богов и кое-какие самые известные бродячие сюжеты. А тут «рассказала бы». Балюня мифы обожала, может быть, как зарубку из дореволюционного детства. Она гордилась, что семь лет жила при царе, и часто повторяла, что знания, данные ей домашней учительницей — немкой Эльзой Генриховной, — ее самый ценный багаж. Составной частью багажа были мифы.
Маленькую Машу она ими просто измучила. Синяя книга с темно-красной расписной амфорой на обложке — «Легенды и мифы Древней Греции», составитель Н.А.Кун. В просторечии она называлась «Мифы Куна», и звучало это загадочнее самих сказаний. Кто такой Кун? Или что такое? Наверное, Балюня стала читать ей эту книгу слишком рано, было ужасно скучно и хотелось слушать про городок в табакерке или милиционера дядю Степу. Но Балюня не только упрямо читала, но (не иначе как по примеру своей Эльзы Генриховны) педантично Машу экзаменовала. А как сразу не легло в память, так теперь — одни обрывки.
— Балюня, ну разве я помню так, чтобы рассказывать?
— Плохо. Ну, Господь с тобой, тогда читай.
Мир перевернулся. Балюня стала капризной маленькой девочкой, а Маша — бабушкой, которой проще исполнить прихоть, чем убеждать и сопротивляться. Да, все у нее в жизни вверх ногами. В ее годы положено становиться бабушкой и разрываться между болезненно обожаемыми внучатами и стареющими родителями. А она бездетная сирота. Когда она говорит «ухаживаю за бабушкой», люди, не знающие ее обстоятельств, думают, что это она маму старенькую так называет, вроде как иногда именуют мужа «папочка».
В один прекрасный день Балюня не выключила воду в ванной, хорошо, кто-то из Мамонтовых заметил. «Началось, — сказала Надюша, — потом оставит чайник выкипать. Все как у всех. Теперь глаз да глаз за ней до конца». И Маша стала приходить каждый день, потом начала оставлять еду в термосе, и так, постепенно сдавая одну позицию за другой, Балюня угасала. Маша брала с собой работу, но толку было мало. Если Балюня не дремала, то требовала неустанного внимания. Правда, все меньше и меньше ей нужен был собеседник, а больше слушатель. Она произносила длинные путаные монологи, в смысл которых Маша старалась не вслушиваться, потому что все чаще, не успев закончить, Балюня начинала с начала. По-настоящему страшно Маше становилось, когда вдруг, будто очнувшись, она сокрушалась:
— Машенька, я ведь, кажется, это уже говорила. Прости, зажилась я.
А потом вновь и вновь требовала читать ей греческие мифы, которые Маша возненавидела больше, чем в детстве.
— Машенька, помню, Эльза Генриховна рассказывала, что греки молились только вслух, боялись, что иначе боги не услышат. А мне странно было. Мы-то что в церкви, что дома — про себя. А теперь я и молитвы позабыла, так язычницей и помру. И отпевать меня не трудитесь. Почитай-ка ты мне про царство мертвых.
И Маша послушно открывала Куна.