Границы бесконечности
Шрифт:
– Где вы были, когда родилась Райна?
Голос старухи звучал теперь тихо и плавно, даже сонно.
– Роды начались ночью. Лэм пошел за Джин, повитухой. Сын повитухи должен был позвать меня, но заснул. Я туда попала только утром, и было уже поздно. Они все видели.
– Что видели?
– Кошачий рот, гадкую мутацию. Чудовище! Их надо вырезать. Гадкий человечишка. – Майлз понял, что последние слова относились к нему. Старуха не сводила с него завороженных глаз. – Мутанты рождают новых мутантов, они плодятся, плодятся… Я видела, как ты смотришь на наших девушек. Ты хочешь
Пора возвращать ее к главному.
– Вы когда-нибудь оставались с младенцем после этого?
– Нет. Джин – она от нее не отходила. Джин меня знает, она понимала, чего я хочу. Не ее дело, проклятой. И Харра тоже все время тут вертелась. Харра не должна… С чего это она так легко отделается? Зараза-то ведь в ней. Наверное, получила от своего отца, я спала только с ее отцом – и они все оказались плохие, кроме одной-единственной.
Майлз моргнул:
– Кто оказался плохой?
Кейрел сжал губы. Поймав на себе взгляд Майлза, староста уставился в пол, словно устраняясь от всего происходящего. Лэм и остальные парнишки слушали, разинув рты; Харра не шевелилась.
– Все мои дети, – сказала матушка Маттулич.
Тут Харра резко подняла голову. Глаза ее округлились.
– Харра была не единственным вашим ребенком? – спросил Майлз.
Очень трудно заставить свой голос звучать спокойно и хладнокровно, когда так и подмывает заорать. Ему хотелось сбежать отсюда…
– Конечно, нет. Я думала, она мой единственный чистый ребенок. Я так думала, но, значит, и в ней прятался яд. А я-то на коленях благодарила Бога, когда она родилась чистая. Наконец чистый ребенок, после стольких уродов, после такой боли… Я думала, мое наказание закончилось. Но, значит, она все-таки была мутант: тайный, хитрый…
– Сколько, – с трудом выдавил Майлз, – сколько у вас было детей?
– Четверо, не считая Харры, моей последней.
– И вы убили всех четверых?
Краем глаза он заметил, что староста медленно кивнул, все так же глядя в пол.
– Нет! – сказала матушка Маттулич. На миг сквозь туман суперпентотала прорезалось возмущение. – Двое уже родились мертвыми: первый и тот, весь перекрученный. А того, у которого было слишком много пальцев на руках и ногах, и того, с огромной головой, тех я вырезала. Вырезала. Моя мать – она проследила, чтобы я все сделала, как надо. Харра… Харра слишком легко отделалась. Я сделала все за нее.
– Так что на самом деле вы убили не одного младенца, а трех? – ледяным голосом спросил Майлз. Самые молодые из присутствующих – сыновья Кейрела и братья Журики – явно были в ужасе, а старшее поколение дружно прятало глаза. Да, они наверняка все знали.
– Убила? – сказала матушка Маттулич. – Нет! Я их вырезала. Так надо. Надо было сделать то, что положено. – Она гордо подняла голову, потом снова ее опустила. – Убила моих детей ради, ради… Я не знаю, ради кого. А теперь вы называете меня убийцей? Будьте вы прокляты! Какой мне теперь толк в вашем правосудии? Оно мне было нужно тогда! Где вы были тогда? – Старуха вдруг неожиданно разрыдалась, а потом столь же мгновенно пришла в ярость: – Если мои дети должны были умереть, то ее – тоже! Почему она должна так легко
Суперпентотал с этим не справлялся… Нет, решил Майлз, он все-таки действует, но ее чувства слишком сильны. А если увеличить дозу (с риском остановки дыхания), то эмоциональные пики выровняются, но признание не станет более полным. Его трясло, и он только надеялся, что окружающие этого не видят. Пора заканчивать.
– Почему вы сломали Райне шею, а не перерезали горло?
– Из-за Харры! Она не должна была знать, – объяснила матушка Маттулич. – Бедная девочка. Ей будет казаться, что мутант просто умер…
Майлз посмотрел на Лэма, на старосту Кейрела:
– Похоже, это мнение разделял еще кое-кто.
– Я не хотел, чтобы она услышала это от меня, – стойко повторил Лэм.
– Я надеялся уберечь ее от двойного горя, милорд, – сказал Кейрел. – Ей пришлось пережить такое…
Майлз встретился взглядом с Харрой.
– По-моему, вы все ее недооцениваете. Ваша чрезмерная мягкость оскорбительна для ее разума и воли. Она из стойкого рода, эта женщина.
Харра глубоко вздохнула, стараясь справиться с дрожью, и коротко кивнула, словно говоря: «Спасибо, человечек». Он ответно наклонил голову: «Да, я понимаю».
– Я еще не вынес окончательного решения по этому делу, – сказал Майлз, – но в одном я клянусь: время круговой поруки миновало. Больше не будет тайных ночных преступлений. Настал день. И кстати, о ночных преступлениях. – Он снова повернулся к матушке Маттулич: – Это вы пытались прошлой ночью перерезать горло моей лошади?
– Я, – охотно согласилась старуха. – И перерезала бы, но она все вставала на дыбы.
– В чем же виновата лошадь?!
Он не мог скрыть раздражения, хотя учебники рекомендовали вести допрос спокойным, ровным голосом.
– До тебя мне было не добраться, – просто ответила матушка Маттулич.
Майлз потер лоб и недоуменно пробормотал:
– Это что же, ритуальное убийство?
– Ты, ты, – проговорила старуха, и ее отвращение пробилось даже сквозь тошнотворный оптимизм суперпентотала, – ты хуже всех. Сколько я пережила, сколько было горя, и вот являешься ты. Нам всем в лорды дают мутанта и меняют все правила: мы преданы слабостью этой женщины из другого мира. Из-за тебя все это было зря. Ненавижу тебя. Грязный мутант…
Голос ее перешел в невнятное пьяное бормотание.
Майлз сделал глубокий вдох и обвел взглядом всех присутствующих. Стояла глубочайшая тишина, которую никто не решался нарушить.
– Полагаю, – сказал Майлз, – расследование можно считать законченным.
Тайна гибели Райны была раскрыта, но, к сожалению, оставалась еще проблема правосудия.
Он пошел прогуляться.
Кладбище было всего лишь вырубкой в лесу, но в утреннем свете оно превратилось в царство покоя и красоты. Искрясь на солнце, неумолчно журчал ручей, а легкий ветерок, разогнавший остатки ночного тумана, шептал в листве деревьев. Крошечные однодневки, которых на Барраяре все, кроме биологов, называли жуками, стрекотали в зарослях кустарников.