Гранитный линкор
Шрифт:
Пулеметные очереди заставили матросов прижаться к земле.
— Ты, Сеня, ступай дальше, а я тут стоять буду!—устанавливая на бруствер пулемет, сказал Амас.— Пока я жив, ни один фашист тут ходить не будет! — на распухшем от голода, обмороженном лице матроса угрожающе забегали желваки.— Ты так и передай капитану, Сеня!
Там, где пробирался Сибиряк, всюду из снега торчали скрюченные закоченелые руки и ноги, иногда полы матросских бушлатов, но больше вражеские шинели мышиного цвета.
Правее сильная ружейная и пулеметная стрельба перемешивалась с криками «ура!». Там снова завязалась рукопашная, и противник, не выдержав удара матросов, бежал. Угловцы били по врагу из их пулеметов. «Может, что и покушать у них отняли?»—проглотил слюну Сибиряк.
— Ох, братцы, хотя бы краюху черного!
— Потерпи чуток!
— Хоть что-нибудь в рот взять!
— А ты кусочек камушка пожуй! — слышалось отовсюду.
Больше всех страдал от голода Федор Егоров. Он уже не помнил, когда проглотил последнюю крошку хлеба. Федор лежал у пулемета, отбитого им у врага, и грыз кусок сыромятной кожи. Может, от этого легче будет!
Рядом, зарывшись в снег, положив голову на автоматы, лежали матросы. И трудно было разобрать с первого взгляда, кто из них жив, кто мертв. Это можно было определить, когда противник шел в очередную атаку. Тогда, казалось, оживал каждый камень.
После бесчисленных неудачных контратак противник временно утихомирился и лишь со скалистой шпилеобразной высоты, расположенной в двухстах метрах от позиции североморцев, продолжал методично обстреливать их. Матросы на его огонь не отвечали. Каждый патрон был на счету. Контратаки отбивали врукопашную. Но людей оставалось все меньше и меньше. Голод, холод, беспрерывный огонь и контратаки противника делали свое дело.
Сибиряк неслышно подполз к Егорову... Вдруг что-то горячее подкатилось к горлу. Семен на минуту даже закрыл глаза: «Нет, это не Федя! Страшный!»
Обмороженное до почернения, обросшее рыжими волосами, лицо Федора вспухло. Глубоко ввалившиеся глаза дико округлились. На широком подбородке застыли сгустки крови. Не замечая Сибиряка, Федор по-прежнему грыз кусок кожи.
— Федя! — тихо позвал друга Сибиряк.— Егоров!
— Кто это, а? — непонимающе уставился на Семена Егоров.
— Не узнаешь?
— Ты?
— Я, сердешный!
— Жив?
— Жив, Федя, жив!
— Сеня, Сенечка!—вдруг, словно опомнившись от какого-то оцепенения, бросился обнимать друга Егоров.— А мне сказали, что ты погиб... Много наших погибло!
— Тебя пришел заменить. Капитан велел. Ступай, погрейся, отдохни...
Глаза Егорова дико сверкнули.
— Не пойду! — бросил он.
— Пойдешь!
— И не говори!
— Ты посмотри на себя, на кого ты похож?
— И ты, Сеня, тоже не лучше выглядишь,— снова припал к пулемету Егоров.— Я уж здесь... у этого пулемета... живой или мертвый лежать буду, но их, гадов, сюда не пущу! Вон, глянь, сколько я их поналожил!
— Значит, не хочешь, Федя,— обиделся Семен.
— Не уйду! — Егоров оторвался от пулемета.— Сеня, выполнишь мою просьбу?—тихо спросил он.
— Смотря какую!
Федор замерзшей рукой вынул записную книжку, а из нее — аккуратный листок бумаги и передал Сибиряку.
— Если погибну, передай вот это майору Карпову... Был беспартийный, а теперь считаю себя коммунистом.— Достав фотокарточку Наташи, попросил: — Ее оставьте у меня... Вместе со мной между этих камней заройте!
Ласково, тепло, словно живая, смотрела с фотографии на угрюмых, измученных матросов белокурая с ясными глазами девушка.
— Еще за нее мало расквитался! — Федя спрятал фотографию и записную книжку за пазуху.
— Если, Федя, буду жив, просьбу твою выполню!
Над головой прошуршала мина, где-то позади раздался ее глухой разрыв. За ним второй, третий. Егоров, не отрываясь от пулемета, снова принялся грызть кожу. Сибиряк не мог видеть этого. Он торопливо достал из-за пазухи сохраненный на крайний случай кусочек хлеба и протянул другу.
— На, возьми, Федя!
— Что это, хлеб? Хлеб? — расширились глаза Егорова.
— Ну, бери же! — строго гаркнул на него Сибиряк.— Немедленно ешь!
Егоров с жадностью схватил было хлеб, но, посмотрев на друга, на его обмороженное исхудавшее лицо, отдернул руку.
— Не возьму, Сеня, сам ешь! — слезинки выкатились из его запавших глаз.—Спасибо, друг...
— Возьми, говорю!
— Убери лучше!
— Ну, тогда пополам!
— Сам все ешь!
Сибиряк хотел силой сунуть ему в рот кусочек хлеба, и в это время вдруг словно ожили камни:
— Смотрите, смотрите! — закричали матросы.— Придумали-то чего?!
То там, то здесь из окопа противника на мгновение высовывался фашист с дымящимся котелком и буханкой хлеба в руке. Егоров задрожал от гнева. Выбрав момент, он выстрелил в наглеца, но промахнулся. Фашист исчез, оставив на бруствере дымящийся котелок и соблазнительную буханку.
— Издеваетесь, гады! — грозно заревел Егоров. Он схватил гранату и трофейную винтовку со штыком, вскочил на бруствер, вытянулся во весь огромный рост. Широкоплечий, заросший рыжей бородой, с безумными глазами, он был страшен, и казалось, сметет все на своем пути.
— Стой, стой! — пытался удержать друга Сибиряк. Егоров сильным толчком отбросил его от себя.
— Видишь... буханка! Я есть хочу! — и, потрясая в воздухе гранатой, он метнулся в сторону врага.— Разнесу!
— Остановись, Егоров! Остановись! — кричал командир.
Егоров уже ничего не слышал. Саженными прыжками он приближался к траншее врага. Вот он перемахнул через камень, перепрыгнул через другой и остервенело бросил в траншею гранату. Вздыбился столб снега. Сползло на дно траншеи несколько безжизненных тел. На какой-то момент опешили солдаты.