Граждане
Шрифт:
Снай насупился и сказал низким грудным голосом:
— Ну, будет об этом, Виктор. Это уже дело прошлое.
— Знаю… Или нет, собственно, еще не знаю. Ничего не знаю!
Он бросил взгляд на свою руку. Агнешка заметила, что бинт уже загрязнился. «Никто о нем не заботится», — мелькнуло у нее в голове, и она почувствовала себя вдвойне виноватой. Ведь она упрекала Павла, зачем он допустил, чтобы Зброжека все бросили, а сама-то пришла сюда сегодня вовсе не для того, чтобы помочь Виктору! Видно, о помощи товарищам говорится только на собраниях, а в жизни каждый думает только о себе.
— Вот
— Преувеличиваешь! — пробормотал Снай.
Зброжек покачал головой.
— Может, и так… Разворотил он мне всю душу, подлец! Думаешь, я знаю, что еще будет со мной? Мне лечиться надо. Нет, нет, Агнешка, не руку лечить, это чепуха! Мне надо лечиться от озлобления. Оно меня проело насквозь, меня все еще рвет желчью. Иногда мне кажется, что я способен теперь ненавидеть только таких, как этот Лэнкот, а на явных врагов ненависти уже не хватает… Я хотел бы истребить только этих, замаскированных, что укрылись в ветвях наших деревьев, зарылись в нашу землю… Хомяки! Сколько их? Легион. Я не знаю, Снай, не перестал ли я быть настоящим коммунистом…
Когда Снай ушел и они с Агнешкой остались вдвоем, Виктор как-то притих. Рассеянно позволил Агнешке размотать и сменить грязный бинт и, насвистывая сквозь зубы, смотрел, как она делает ему перевязку.
— Больно?
Он посмотрел на нее пристально.
— Почему это человек спрашивает, больно ли, не тогда, когда он действительно причиняет другому боль?
У Агнешки дрогнула рука. С минуту оба молчали, потом Виктор шепнул:
— Прости!
— Нет, ты меня прости! — отозвалась она тихо.
Потом стала его расспрашивать, кто ему стряпает, убирает. — Тебе не следует быть одному, — говорила она. — Сам знаешь, как это плохо, ты всегда любил людей.
А Виктор объяснил, что людей любил тогда, когда любил себя. И Агнешка не нашла, что ответить. С Виктором трудно было разговаривать. Она уже сомневалась, узнает ли от него то, что не давало ей покоя. А прямо спросить о Павле не решалась.
Но Зброжек сам облегчил ей задачу как раз тогда, когда она уже собралась уходить.
— На последнем собрании, — сказал он с расстановкой, — я нападал на Чижа. И довольно-таки резко. Не знаю, прав ли я был… Но он парень крепкий, Агнешка, ты за него не беспокойся: выдержит. Когда увидишь его, скажи, что надо прощать противников, которые пролили кровь на поле боя… Ах, я и забыл, — его ведь нет в Варшаве. Снай говорил мне, что он уехал.
— Куда? — спросила Агнешка глухо.
Она стояла, опустив глаза, и чувствовала, что краснеет под проницательным взглядом Зброжека. А он поднял забинтованную руку утрированно-патетическим жестом проповедника:
— Не знаю. Но, вероятно, с благой целью, дочь моя.
Агнешка вдруг с удивительной ясностью
Мысль эта больно ужалила ее — и вместе с тем, как ни странно, принесла спокойное и глубокое облегчение.
Это было все, что Агнешка узнала о Павле. И много и мало. Во всяком случае, достаточно, чтобы окончательно лишить ее душевного равновесия.
Знакомый голос вывел Агнешку из задумчивости, и тут только она заметила, кто уже целую минуту сидит рядом с ней на скамейке.
— Ну, знаешь, Бронка! — сказала она, очнувшись и поправляя волосы. — Не думала я, что ты способна являться вдруг ниоткуда, как призрак. Как ты меня испугала!
— Я не хотела тебе мешать, — отозвалась Бронка, поглядывая на нее из-под своих кудряшек. — Ты так задумалась…
— Но откуда ты взялась? — все удивлялась Агнешка. — Знаешь, я на днях чуть не попала к вам на Электоральную…
— Готовлюсь к экзамену, — пояснила Бронка. — Мы сидим там, за шпалерами…
— Ага, вдвоем! — шутливо поддразнила ее Агнешка.
— Да, с Янеком Зиенталей. Он первый тебя заметил. Мы всегда вместе занимаемся.
Агнешка с любопытством присматривалась к подруге. Она не могла определить, что за перемена произошла в Бронке, но Бронка явно была сейчас не совсем такая, как прежде.
— Как отец? — спросила Агнешка, вспомнив, что Кузьнар недавно болел.
— Спасибо, — чинно сказала Бронка. — Мы очень за него боялись. Но сейчас он уже здоров и работает во-всю.
Она подняла голову и посмотрела на Агнешку рассеянно, словно что-то вспоминая.
Агнешка вдруг встревожилась.
— Бронка! У тебя какие-нибудь неприятности?
— Нет. Почему ты спрашиваешь?
Но Агнешка не могла этого объяснить.
— Мы так давно не видались… Ну, и потом… ты похудела… Наверное, заучилась! — Агнешка поспешила переменить тему. — Я все время собираюсь к вам, как сойка — за море. Но ты представить себе не можешь, как я занята! Сама посуди: уроки, педагогический совет, партийные собрания, курсы, занятия… И к урокам надо готовиться, и переписывать протоколы… Вот и не остается времени для друзей.
Бронка поддакивала ей немного невнимательно — казалось, она прислушивалась к шелесту в ветвях ясеня, нависших над скамьей.
— Да, — сказала она через некоторое время. — Все теперь так живут. Для себя времени мало остается, и со знакомыми встречаешься разве только на какой-нибудь конференции или съезде… Отец постоянно о тебе спрашивает: «Бронка, почему это твоей Агнешки давно не видать? Не призвали ли ее в армию?»
Обе расхохотались. У Агнешки был уже на языке давно приготовленный вопрос. Но в последний момент она опять наткнулась на взгляд Бронки и вопроса не задала. Взгляд этот трудно было разгадать, он был, как сдавленный голос или удержанное на лету движение руки. «Может, она за что-то на меня обиделась?» — размышляла Агнешка. И чтобы нарушить неловкое молчание, стала подшучивать над Бронкой и Янеком.