Граждане
Шрифт:
— Отвечайте на вопрос, свидетель. Вы заведовали общественно-политическим отделом Радомской управы и передавали доносы Дзялынца воеводским органам власти? Конкретнее — каким именно?
— Пан прокурор, я…
— Попрошу обращаться не ко мне, а к Высокому Суду…
Моравецкий впился глазами в приемник.
— Высокий Суд, — произнес голос свидетеля. — Я был государственный служащий. Все доставляемые мне сведения я обязан был передавать воеводскому охранному отделению.
— О чем идет речь? — недоумевал Моравецкий. Он вспомнил дом, где помещалась Радомская управа… лестницы и коридоры.
— Подсудимый Дзялынец! — голос прокурора прозвучал особенно громко и внятно. — Вы помните дело Янины Косцян, осужденной санационными властями
Моравецкий сгорбился в кресле, как будто ему вдруг свалилась на плечи страшная тяжесть.
— Помню, — ответил Дзялынец.
— Вы были знакомы с Косцян до ее ареста?
— Да, она преподавала в той же гимназии, где и я.
— И вы донесли свидетелю Тетере о взглядах и деятельности Косцян?
— Свидетель Тетера много раз расспрашивал меня о ней.
— Значит, вы часто виделись с Тетерой, заведовавшим общественно-политическим отделом? Скажите, свидетель Тетера, как характеризовал тогда Дзялынец Янину Косцян?
— Как опасную бунтовщицу.
— И что же, эти сведения вы тоже передавали в охранное отделение?
— Высокий Суд, это входило в мои обязанности.
— Свидетель Тетера, не помните ли, к скольким годам заключения приговорили Косцян?
— Кажется, к десяти.
— А сколько ей было лет, когда ее арестовали?
— Кажется, двадцать с чем-то… Но через четыре года она умерла в тюрьме, — прибавил свидетель таким тоном, словно это могло смягчить впечатление от сказанного.
— Выдача передовых людей фашистским властям — вот начало карьеры профессора Дзялынца, — сказал диктор. — Последовательный путь доносчика и предателя.
Сквозь шум, похожий на громкий ропот толпы, снова пробился резкий голос обвинителя:
— Подсудимый Дзялынец, скажите… — На мгновение голос пропал, словно унесенный ветром, потом зазвучал ближе и громче:
— Подсудимый Дзялынец, скажите, из каких побуждений вы действовали? Ваши доносы на друзей и товарищей по работе оплачивались?
— Высокий Суд, — ответил далекий и глухой голос Дзялынца. — Все, что я делал, я делал бескорыстно, по убеждению. Я считал это долгом совести.
— Совести! — повторил прокурор. — А сколько еще своих товарищей из радомской гимназии вы выдали санационным властям из таких «бескорыстных» побуждений?
— Кроме Косцян, — спокойно ответил Дзялынец, — в радомской гимназии не было людей, чьи левые убеждения могли бы быть опасны. Таких я не встречал даже среди самых близких друзей Косцян. Все это были люди безидейные при всей их революционной фразеологии. Поэтому я не считал нужным сообщать о них кому бы то ни было.
Услышав эти слова, Моравецкий наклонился вперед и схватился руками за радиоприемник, словно хотел заставить его замолчать.
Глава седьмая
Варшава проснулась в обычное время, раньше, чем первые колонны демонстрантов со знаменами двинулись на места сбора. День вставал теплый, небо с рассвета было безоблачно. Город уже облекся в праздничный наряд, его украшали несколько дней, и прошлой ночью рабочие протягивали красные полотнища поперек улиц, сооружали на площадях белые эстрады и арки, укрепляли флаги на фризах новых зданий. Еще не взошло солнце, а уже над самыми высокими зданиями в центре города красовались портреты вождей рабочего класса и борцов за мир.
На уличных фонарях, на всех клумбах и газонах тоже расцвели пышные букеты флагов — голубых, алых и бело-красных. На фасадах недавно достроенных жилых корпусов бросались в глаза выпуклые деревянные буквы лозунгов, выкрашенные белой краской «под мрамор». Вдоль окон висели широкие ленты, шелестевшие при малейшем ветерке, а ряды флажков, трепетавшие в воздухе, как крылья, венчали карнизы этажей. Почти каждый дом, казалось, приветствовал город, как пароход, входящий в порт.
Но на улицах было еще тихо. Сегодня Варшава просыпалась без шума и дыма. Нарядно украшенные грузовики стояли в
Но вот первый вагон вышел к центру города, торжественно шумя флажками. Водитель был в красном галстуке, а кондукторша — в зетемповской рубашке, и за кожаную ленту ее шапочки была заткнута гвоздика. Трамвай медленно обошел вокруг пустой площади Люблинской унии и выехал на Маршалковскую. На углу Кошыковой и улицы Снядецких, там, где когда-то загородила проход баррикада повстанцев, а потом грохотали орудия гитлеровцев, теперь дома стояли в триумфальном наряде строительных лесов, победоносно щеголяя своими тяжелыми дощатыми латами. Трамвай медленно двигался по разрытой еще мостовой. На том месте, где восемь лет назад лежал обгорелый танк, сейчас можно было увидеть бетономешалку. Среди груд песка и гравия на рельсах стояли вагонетки. Кондукторша в пустом еще трамвае достала гребешок, чтобы причесать недавно завитые кудри. Она любовалась красными полотнищами на лесах, портретами передовиков, выставленными над заборами. На верхушке высокого крана на углу Вильчей развевался голубой флаг с белым голубем. Голубь словно парил в небе, которое в этот ранний час было бледнее голубого флага. Кондукторша высунула голову в окно, чтобы лучше рассмотреть его. Она любила голубей и радовалась, что эта птица удостоена такой высокой чести. Через минуту трамвай остановился. Вошел первый пассажир и купил билет.
Со стороны Жолибожа двинулись автобусы. Они миновали пустыри бывших еврейских кварталов, где раскрошившиеся развалины поросли за эти годы кустарником. Теперь здесь проходила широкая автострада. Потом автобусы объехали вокруг памятника сапожнику Килинскому, стоявшему с высоко поднятой саблей среди обгорелых дворцов, и, наконец, двинулись по кварталу, некогда изображенному художником Бернардо Белотто, известным под именем Каналетто. Здесь когда-то стояли сварливые варшавские торговки, и мимо их лотков, полных разной зелени, прохаживались степенные и бережливые обыватели в темной одежде и широкополых шляпах, а собаки лаяли на проезжавшие золоченые колымаги, запряженные шестеркой лошадей. Теперь здесь блестела асфальтовая мостовая и поперек улицы были протянуты транспаранты между светлыми, свежеоштукатуренными домами под медными крышами. Эта часть города прекрасна, почтенна, полна воспоминаний о глубокой древности. Жизнь ее течет спокойно, без суеты. Некогда здесь свирепствовал князь Паскевич-Эриванский, а позднее — оберфюрер Кутшера.
Автобусы медленно скользили по Новому Свету. Витрины магазинов были убраны пестрыми тканями и зеленью. На этом фоне гордо красовались туфли, сумочки, сорочки, флаконы. Во многих витринах были выставлены макеты и планы будущих кварталов столицы. Сквозь стекло можно было различить Саскую Ось, МДМ и Новую Прагу с центральной площадью, окруженной белыми колоннадами.
На этой улице в былые времена нередко стреляли в толпу, и перепуганные горожане закрывали окна и ворота своих домов. Все же это одна из самых веселых улиц Варшавы. Она бежит, капризно изгибаясь, и ее как будто ничуть не тяготит бремя старых воспоминаний и традиций. А соседние кварталы совсем на нее непохожи. Здесь под тремя мостами спускаются к Висле крутые улички и переулки. Яркий свет, заливающий прибрежную часть города, обнажает во всей их неприглядности безобразные развалины, груды мусора и щебня, сараи и облезлые дома, между которыми бродил когда-то Вокульский. Полвека назад здесь жили бедняки — чернорабочие, землекопы — и евреи, которые по праздникам приходили молиться к реке. Вслед за Вокульским стали захаживать в здешние места бородатые мужчины в черных шляпах, а с ними появились первые брошюры и прокламации. От домишек этого квартала до больших фабрик Лильпопа и Гарлаха на Воле раньше можно было дойти пешком минут за сорок. Теперь эту дорогу загородили гигантские стройки. Мимо них сегодня должны были проходить первомайские колонны демонстрантов.