Граждане
Шрифт:
А Кузьнар одной рукой уже накидывал на плечи пальто, другой нажимал рычажок телефона.
— Товарища Тобиша! — крикнул он в трубку, ощупью ловя завернувшийся рукав пальто. — Тобиш, вы? Слушайте, уже четыре часа! Пора начинать. Только не размазывайте! Мы с Гнацким придем через минуту. Начинайте! — повторил он, кладя трубку.
В помещении партийного комитета в четыре часа назначено было совещание агитаторов и профсоюзных организаторов, о котором давно было объявлено. Кузьнар на заседаниях партийного комитета настаивал, что следует немедленно развернуть разъяснительную работу, которая подготовит и мобилизует весь коллектив
— За эту зиму каждый бригадир у нас должен стать настоящим командиром, — говорил он. — Людей надо подтянуть до уровня наших больших задач, иначе мы не сдвинемся с места…
Он рассеянно слушал Тобиша, который упрямо твердил, что начинать следует с политучебы, а она у них хромает оттого, что Кузьнар мешает ее наладить. В самом деле, до сих пор не был выработан даже план учебы, так что из районного комитета уже запрашивали о причине такой задержки, и Кузьнару пришлось успокаивать их по телефону. Когда Тобиш, наконец, категорически потребовал созыва организационного собрания, Кузьнар не протестовал, буркнул только: «Что ж, давайте!» Секретарь указал срок: начало ноября. Назначили день и час. Но в этот день в клуб пришло только несколько человек: рабочие были сильно утомлены, так как заканчивали последние работы по годовому плану и на стройке шла лихорадочная гонка, а тут еще зарядили дожди, и ноги вязли в размокшей глине… Собрание отложили. В следующий раз тоже ничего не вышло: в назначенный день дирекцию вызвали в главное управление, а Тобиш задержался на конференции в городском комитете партии. Какой-то злой рок преследовал это собрание: решили созвать его через неделю, но по недосмотру оно совпало с ранее назначенным производственным совещанием. Кузьнар втихомолку потешался над огорченной миной Тобиша: вздумал же бедняга выкроить два свободных дня в такой месяц, когда людям вздохнуть некогда!
Вопрос об учебе решили поставить на совещании агитаторов: Тобиш настоял на том, чтобы включить его в повестку дня.
Когда в пять минут пятого Кузьнар и Гнацкий вошли в помещение партийного комитета, в этой большой комнате, на первом этаже только что достроенного здания интерната, уже сидело несколько десятков человек. Совещание еще не началось, но комната была уже полна табачного дыма. Передовик Звежинский, хрипло смеясь, подшучивал над Озимеком, который работал в одиночку, потому что не верил в работу парами. У Озимека было сухощавое лицо старой индианки и бельмо на левом глазу. Говорили, что в молодости он побывал во многих странах.
— Меня ничем не удивишь, — говорил он скрипучим голосом. — Побывал я и в Бразилии, и в Пруссии, и во Франции… и в городе Лионе… В одном месте получше, в другом — похуже, в третьем — чуточку полегче… Но так, чтобы все по душе было человеку, — таких мест, сколько не ищи, не найдешь… Нет, — качал головой Озимек, — чудес на свете не бывает…
После вступительного слова Тобиша, который подчеркнул, что необходимо улучшить работу коллектива и развернуть шире соревнование и рационализацию, наступила короткая пауза. Затем попросил слова Побежий, секретарь партийного бюро II участка, высокий худой мужчина в очках, из-за которых глядели выпуклые бесцветные глаза. Говорил он медленно и в нос:
— Я, товарищи, стою за учебу. Нет ничего хуже темноты. С человеком сознательным и работать приятнее. Верно я говорю, Мись?
Коренастый брюнет Мись кивнул головой.
— Да, так вот я и говорю, — флегматично бубнил Побежий. — Сознательность — первое дело. Для чего работаешь? И для кого? Чего от тебя требует Народная Польша? Каждый строитель обязан это знать. Верно, Мись? Ну, то-то! А у нас на участке есть такие, что этого не понимают. Вот, к примеру, присутствующий здесь товарищ Звежинский.
Побежий спокойно высморкался и, глядя на Тобиша, делал вид, что не слышит сердитых протестов Звежинского, который высунулся вперед, весь красный от злости.
— Это еще что за новость? Ты уложи столько кирпича, сколько я, а потом шуми! Орден у меня есть или нет? Отвечай, Побежий, есть или нет?
— В самом деле, чего он придирается к Звежинскому? — шепнул обеспокоенный Кузьнар Тобишу. — Ведь Звежинский — рекордсмен, о нем без конца в газетах пишут…
— Ничего, ничего, пусть говорит, — отрезал Тобиш.
«Ага, — подумал Кузьнар. — Это тебе на руку!»
В наступившей минутной тишине слышны были перешептывания. В общем гуле вдруг выделился резкий голос Озимека:
— Не из-за чего спорить, один другого стоит! Знавал я таких в Лионе…
— Орден у тебя есть, — сказал Побежий хладнокровно, — и рекорды ты ставишь. Но ты — не общественный человек.
— Не общественный! — крикнул Звежинский, стукнув себя кулаком по бедру. — Может, я на крыше лежу, когда другие работают, да?
— Спокойнее, товарищи! — остановил их Тобиш. — У нас совещание строителей…
Побежий подождал немного, потом глянул на Звежинского поверх проволочной оправы своих очков:
— Нет, на крыше ты не лежишь. Так ведь я этого и не говорил. Верно, Мись? Но ты, Звежинский, эгоист. Ты людей не учишь… Соревнования не проводишь. Тебе кажется, что если ты — великий пример для других, так это и все. Ставишь рекорды, нахватаешь премий, потом Первого мая орден наденешь и шествуешь перед трибуной. Ну, а сознательность твоя где, вот ты что мне скажи!
— Великих чудес на свете не бывает, — изрек Озимек, опустив веко на свое бельмо, и стал успокаивать Звежинского, который посинел от ярости.
Сзади несколько голосов поддержало Побежего. Раздались крики: — Пусть говорит!
Мись встал и, в упор глядя на Тобиша, пробурчал:
— Я согласен с Побежим.
— Говорите, товарищ Побежий, — быстро сказал Тобиш, постучав карандашом о стол. И добавил тише, словно про себя: — Критика — двигатель нашей работы.
Кузьнар, хмурый и сердитый, положил руки на стол и вертел большими пальцами. «Ишь, тянет в сторону, — подумал он пренебрежительно. — Мудрец!»
Побежий подождал, пока шум утихнет.
— Не все у нас в порядке, — продолжал он медленно и раздумчиво, шевеля выступающим кадыком. — Когда нет сознательности, ничего из соревнования не выйдет. Я, товарищи, человек приметливый. Наблюдаю и, как говорится, делаю выводы. И что же я вижу?
Он помолчал, гладя себя по лысеющей макушке. В комнате слышны были только скрип стульев и тяжелое дыхание людей.
— Ну, и что ты такое видишь? — рявкнул Звежинский.
Кузьнар не отрывал взгляда от губ Побежего. Он был так раздражен и встревожен, словно старый каменщик обвинял не Звежинского, а его, Кузьнара. Но он отгонял эту мысль.